Владимир Югов - Одиночество волка
Как раз приехал водовоз — высокий разбитной парень. Машу он обманул: вчера обещал — заедет к ней самой первой, она ему пятерку сунула, а, выходит, с мутной водичкой приехал — кто-то дал больше.
Подгоняет, недоволен.
— Лед уже метр на речке, — жалуется водовоз, косясь на Машу и на ее нового квартиранта. — Торопись, хозяйка!
— На метр ты, скажем, загибаешь, — вступил в разговор Местечкин. Сантиметров двадцать ежели наберется, то и того хорошо!
Взял ведра и стал черпать из бочки воду, перенося ее в Машину сорокаведерную бочку. Еще две бочки стояли рядом, в коридоре, за которым был утепленный сортир. Выскочил из комнаты чуть ли не голый Машин сын рыжий пацан. Без стеснения, сонно оправился по легкому.
— Вот дурак здоровый! — Маша дала ему подзатыльник. — Погляди-ка на себя, — ругнулась, — уж жеребцом вырос, а стеснения нету!
— Ну-у! — хмыкнул сын, которого водовоз назвал Серегой. — Чего бьеся!
Водовоз Сереге подмигнул.
— Чё? — сказал Серега. — Квартирант новый?
— Иди, иди! Твоего еще ума дело!
Водовоз сидел с Местечкиным и покуривал.
— Видал, — сказал он Местечкину, показывая на Серегу. — Первый на деревне вор.
Выскочила пятилетняя дочь Маши.
— Сележка, — запищала она, — давай уходи!
— Самые демократичные люди на селе, — сказал водовоз. — Гальюн не закрывают за собой.
— Обманул ты меня, Гена, — сказала Маша. — Чего же ты мне не первой привез? Гляди, какую муть приволок? Болотом так и отдает!
— Начальство тебя опередило, — покуривал Гена-водовоз. — Сегодня Мамоков стал на первый пай!
— Тоже нашел начальство, — засмеялась Маша.
— Все вы у меня тут сидите, — показал на свою шею Гена-водовоз. — Кто тут вас разберет, кто из вас какой! Вон взять Витькина отца… Дуба дает, а за попом посылает! Видала, Маша, — обратился непосредственно к хозяйке, — Витькин отец и за попом посылает!
— Творил, творил, а теперь за попом посылает, — сказала и Маша. Шамана на него или черта рогатого!
— Добра, Маша, пропадет, ой и пропадет! — с сожалением сказал Гена-водовоз.
— Ниче! Витька это добро вынюхает, из-под земли достанет.
— Слушай, а где он попа найдет тут? Тут их нету! — продолжал говорливый Гена-водовоз.
— Найдет! Под Тюмень слетает. Там у него зарыто и зарыто. Это ему тьфу плюнуть!
Гена-водовоз ухмыльнулся:
— Маша! А сколько у тебя на книжке? Ты хоть пересчитала раз до конца?
— Чё? Надоело воду возить, по пятерке брать? Жениться на мне захотел?
— Конечно, куда мне! Там Кубанцев все за тобой и за тобой!
Легок на помине ведет свою шарагу на работу мимо дома Маши Кубанцев. Ростом повыше поди старшины, даже в такой зимней одежде стройность так и прет из парня, смоляной чуб, заячья шапка-ушанка, черный полушубок с белым воротником.
— Здоров, невеста! — оскалился белыми, ровными, как на подбор, зубами.
— Здоров, женишок!
Кубанцев кивает на нового квартиранта и дружески смеется:
— Это что же, изменила?
Подает первым руку старшине.
— Кубанцев, бригадир.
— Волов.
— А чё не говоришь: «Прораб»?
— А еще не приспело.
— Не-е, уже вчера приказ читали. Приходи, покомандуй.
Один из рабочих осклабился:
— Чё, бачко? Больно строг, да, бачко?
— Рекомендую! — засмеялся Кубанцев. — Придурок Валеев! Айда! крикнул всем. — Начальство может задерживаться, а мы не можем.
Гена-водовоз сказал полушепотом перед отъездом, понукая силой застоявшуюся лошадку:
— Смотри, Маша! Он не на тебя глядит, а на твою дочь Таньку! Держи ее в узде! — И крикнул зло: — Но, проклятая! Что? Я за тебя буду воду возить?!
Уже одевшийся и вышедший на улицу рыжий Сережка вызверился:
— Чё кобылку забижаешь?
— Иди, иди в школу! — огрызнулся Гена-водовоз. — Не то опоздаешь.
А поселок уже проснулся, а кому не надо вставать — спят беззаботно. Младенцы-люди. Их дома-люльки стоят в изморози, придавленные ночным свежим снегом. Дороги позамело. Да какие дороги тут! Проедет водовозка, проедет Ерка на мерине Казанчике, останутся следы, звонкий голос Вальки-молочницы покричит вдогонку: «Что, черт? Али опять пьяный и порастерял по дороге весь корм? За молоком приедь! А то как пымаю, — приколошмачу!» После этого испуганно промчится уже по заметенному снегу Ерка. Нё, нё! — будет орать он на ленивого меринка Казанчика, а тот, не больно разбирая дорогу, примчится к дому Кусева, станет как вкопанный, и будет поджидать, сколько угодно, своего непутевого Ерку. Слезет с передка санок своих, помнется-помнется, а потом осторожненько будет скрести в окошечко к Кусеву: авось, севодни Кусев поднимется на ту ногу и отпустит хотя бы напополам. Напополам — это и Васе-разведчику, и Мише Покою. По-братски!
Но сегодня Ерка трезвый, как стеклышко. Самым первым начал он рабочее утро: нагрузил сено, овса насыпал в мешки. По мягкому новому снегу, полагаясь на своего умного Казанчика, поехал к ферме. Валька-молочница вышла за ним на улицу, позевала — затрусила на ферму. Он, Ерка, хотел ее подвезти, она отмахнулась: «Паняй, паняй! Скотина не кормлена!»
Звенят подойники. Запахло парным молоком. Над свежими снегами поплыл еще запах хлебушка. Это заработала пекарня. Подле пекарни остановились геологи. Кто-то из них побежал к Кусеву.
Вася-разведчик тут как тут.
— Вася, что нового? — спрашивает его кто-то из лоховцев.
— Концерт готовим, — говорит важно Вася-разведчик.
— Какой концерт? — не понимает, наверное, новичок. Самодеятельности, что ли?
— Настоящий концерт. А вы насовсем в поле? Жалко, не посмотрите.
— А ты нам свой номер теперь покажи. Пока Кравчук-младший за бутылкой побежал.
— Нет, не могу. Я сегодня на работу поступаю.
— Куда это, Вася?
— Мы с Мишей Покоем идем поступать к новому прорабу.
— А чего вы будете делать?
— Дома строить.
— А ты разве умеешь?
— А чего их там строить? Разборные-то дома? Клади да клади!
— Спьяна-то все балки перепутаешь.
— Ты за меня будь спок! Я не перепутаю.
— А Миша Покой тебе спьяна подсунет не ту балку?
— Миша тоже завязал.
— А если он нечаянно пришибет тебя? Ты подумаешь, что он завязал, а он вовсе и не завязал и пришибет тебя? Кто за вас будет отвечать? Новый прораб?
— Веселые вы парни! — обиженно говорит Вася-разведчик. — А Ерофеич ведь помер.
— Сурок?!
15
Ерофеич, по прозвищу Сурок, — Витькин отец. Витька здешний бич. Тот, которого имел в виду директор совхоза, когда предупреждал Волова о здешнем неприличном контингенте. Пахан — зовет его в глаза и за глаза Витька.
Когда появилась газета с материалом «Где край земли…», Сурок всем показывал место, где говорилось о нем: упоминался ветераном, Сурок, — следовало из текста, — готовил эту богатую землю поколениям нынешним, которые пришли и открыли недра земли. Поселок этот, как явствовало из материала журналиста Квасникова, будет впоследствии городом, а так вечным кругом пойдут поколения, а Ерофеич в этом круге не последний: одним из первых ставил дома на этой суровой земле!
Квасников не предполагал, что за перечислением всех, скопом, ветеранов, последует в поселке столько кривотолков.
Ерофеич-покойник жил тут действительно давно. Естественно, приехал не по собственной воле. Он попал в свое время в железные лапы кагановичской комиссии, которая в тридцать первом нагрянула на Кубань и подчистую выметала там хлеб из сусеков и амбаров. Ерофеич и заступись за свой кровный труд. Как избежал вышки — бог хранитель рядом стоял. Витька, когда напивался, орал: кулак! Он считал, что отец сволочь, если народил его, зная заведомо: будут считать кулацким сынком и дороги, конечно, в жизни не дадут. Учился он в школе спустя рукава, рано стал пить и гулять с девками, поймал в семнадцать лет скверную болезнь, выдержал трехдневное издевательство над собой, и рассказывал об этом всегда гогоча, будто подцепил не гонорею, а награжден был медалью за спасение человека.
— Сынов у меня три, — говаривал, выпив, — явно в ответ на выпады младшего Ерофеич. — Они-то завоевали, а ты, четвертый, не справился…
Старший у Ерофеича воевал, средний тоже пошел в люди, а Витька все ехал на дурачка.
Дней пять назад, перед самой смертью, Сурку вдруг полегчало. Он поднялся на ноги, сходил за бутылкой к Кусеву. Тот дал без слов: как-никак из могилы, гляди, выкарабкался. Витька куда-то завеялся. У него темных делишек сколько угодно. Чудился Ерофеичу разговор чужой. Вроде даже знакомый голос. Леха?! Сбежал из тюрьмы и тут, выходит. К Мамокову бы пойти и заявить! Убьют ведь потом.
Сидел один за бутылкой, и вся жизнь проходила перед ним. Не сладкая жизнь-то. Казаковал он бойко, воевал за белых, но вовремя спохватился — к красным перешел. Если бы не этот его лояльный, как сказал один из комиссии, шаг в сторону советской власти, быть бы ему на суку. Очутился на севере, у этой речушки. Кулаком он никогда не был. Здесь — да. Здесь, чтобы не помереть, он копил копейку к копейке. Власти советской Сурок верить перестал вовсе после того, как трудом праведным, работая на заготовке дров, построил себе дом, а его отняли для почты.
