Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
Со школьной поры и до седых волос облучало российское бытие истиной каждого из граждан: Отчизне обязан ты всем, что имеешь, – здоровьем, воздухом, семьей, пищей и кровом над головой. И столь проникающе мощным было это целительное облучение, столь основательно пропитывало оно каждую клетку миллионолюдного организма, что не числилось на Руси более тяжкого греха, чем измена Отчизне.
Предстояло Кобулову окунуться в гнусь измены.
Затрещал телефон. Он схватил трубку.
– Кобулов!
– Нашлись эти суки, товарищ генерал, – устало и близко, с хрипотцой сказала трубка голосом Жукова. – На лесной заимке жировали, про которую вы рассказывали. Звоню из Ачхой-Мартана. Через полтора часа будем в городе.
– Каких «полтора»? – неистово взвился генерал. – Час тебе на дорогу! За них головой отвечаешь!
Он хотел положить трубку, на миг замешкался и с изумлением вновь услышал в ней голос карманного своего майора, тянувшего в командировках всю оперативную чернуху. Обязан был майор после приказа галопом рвануть в дорогу – не рванул. Эт-то что за новости?!
– Час так час, – размеренно согласился Жуков и задал вдруг идиотски неуместный, не ко времени вопрос: – Вы с рапортом моим про этих двоих ознакомились?
– Каким рапортом?
– О предательстве Гачиева. Пленный показал, что он в его доме…
Взревел, ощерился Кобулов, всей кожей ощутив в на-стырности и вялом безразличии майора нечто грозно-непонятное:
– Ты еще там?! Марш в машину!
Спустя час, за несколько минут до полуночи, генерал поднялся навстречу троим, вошедшим в кабинет без стука. Впившись взглядом в угрюмое лицо Жукова, вошедшего последним, излучавшее все тот же непогашенный вопрос о своем рапорте, где письменно зафиксировано было предательство Гачиева, Кобулов опередил:
– Вы свободны, майор, благодарю за службу. Отдыхайте.
Когда закрылась дверь, не генерал пошел к Гачиеву – командор. Он шагал каменной поступью, размеренно, с неистовым наслаждением ломая грудью расстояние и паническую истеричность наркомовских оправданий:
– Разрешите доложить, товарищ генерал!… До заимки мы напоролись на немецкую засаду… Приняли бой! Немцев было…
Кобулов выбросил вперед набрякший кулак и впаял его в маячущую, смердящую словами пасть. Попал в зубы, ушиб костяшки, зашипел от боли, сменил руку. Бил тяжело, с замахом, свалил наркома на пол, стал в азарте поддавать сапогами, вколачивая в ерзающие, скулящие телеса возмездие за долгие часы своего ужаса, за созревшую готовность уйти к немцам, за паутинную цепкость утех, за то, что попал в нее, за то, что слишком сам был похож на Гачиева.
Наткнулся на Валиева, стоявшего истуканом, мимоходом вмял и тому карающий кулак в живот. И Валиев, жилисто-цепкий, обученный рукопашному бою, одолевший бы без труда трех таких генералов, покорно брякнулся на пол и услышал с изумлением собственный паскудно-гнусавый голос:
– За что? Я сопровожда-ал…
Нарком на полу между тем понемногу осваивал ситуацию, подставляя под генеральский сапог плечи и пряча голову, верещал тонко и пронзительно:
– Мы отстреливались, господин Кобулов… Ай! Мамой клянусь, вынуждены были отступить к заимке… Ой! Я все доложу в рапорте, господин Кобулов…
– Ты меня с кем-то путаешь, – старался уже по убывающей генерал. Исправил оговорку наркома: – Я тебе, с-сука, не господин, не гестаповский полковник. Я тебе – товарищ! В чекистских славных рядах мы с тобой товарищи кровные! Некрасиво об этом забывать!
Уморясь наконец, закончил битье. Отошел, тяжело дыша, вынул платок, промокнул лоб, стал вытирать руки. Приметил содранную кожу на костяшках, поморщился.
Гадливо оглядел через плечо валявшихся на полу, увидел пятнисто-красный подбородок Гачиева, размеренно распорядился:
– Встать. Рожи вымыть, в сортир сходить. И – в самолет. В Москву.
– 3-зачем? – осведомился, не вставая, Гачиев.
– Как зачем? – поднял правую бровь Кобулов. – На повышение. Папа зовет. Награждать за вашу геройскую доблесть в беспощадной борьбе с бандитизмом, за подавление восстания. К сведению, субчики, держитесь ко мне, родимому, поближе, пока не втолкнут в самолет. Вас жутко хотел видеть товарищ Серов, порасспрашивать: что это вас потянуло в саклю Атаева, ту, что около Агиштинской горы?
Гачиев всхлипнул, на коленях пополз к генералу, стал ловить, слюнявить сиятельную руку:
– Баркал, спасибо, товарищ генерал, клянусь, до гроба не забуду! – Поднял мокрые глаза, попросил: – Разрешите отлучиться с машиной на полчаса?
– Какие полчаса? – ощерился Кобулов. – Я тебе что сказал?
– Неотложное дело, – непостижимо нагло уперся, стоял на своем нарком. Уточнил шепотом: – Надо, товарищ генерал-лейтенант. Лично для Лаврентия Павловича.
Кобулов понял: действительно надо. Отпустил. Но с охраной. Приказал офицеру охраны: если длинный побежит – стрелять по ногам. Припекала сексотная информация: Серова вызывал к себе Сталин. Гачиев должен быть в Москве раньше Серова – любой ценой.
* * *Командующий Грозненским Особым оборонительным укрепрайоном генерал-майор Никольский убирал в сейф со стола штабные документы: засиделись со штабистами до полуночи. Все разошлись несколько минут назад.
За спиной вкрадчиво визгнула, отлипла от косяка дверь. Никольский резко, всем корпусом развернулся. В дверях стояла усатая дылда в гимнастерке и галифе, перетянутая ремнями.
Генерал-майор всмотрелся, узнал: нарком НКВД Гачиев, не раз встречались в кабинете у Иванова. Почему часовой пропустил без оповещения?
– Засиделись? – шепеляво осведомился нарком. – Отдыхать надо.
Никольского взяла оторопь: нос у наркома синел разбухшей картофелиной, под усами вздулась фиолетовая губа, густо-ультрамариновый фингал оттенял правый глаз.
– На том свете отдохнем, – стандартно буркнул генерал. – Чем обязан в такое время?
– Служба, Никольский. У тебя своя, у меня своя. Решетки на окнах проверить надо, давно не проверяли. Штаб есть штаб. Я быстро.
Мимо проплыла подсиненная физиономия, скрылась за дверью. Никольский проводил наркома взглядом, досадливо крякнул, окон в смежных комнатах музея, где располагался штаб, было штук пятнадцать. Уход в сонное блаженство, который он предвкушал уже сутки, оттягивался.
Гачиев зажег свет, остановился перед картиной. На фоне темного леса, березняка и Кавказских гор, надменно положив руку на кинжал, стоял Шамиль. Русские офицеры толпились поодаль, возбужденно, с любопытством оглядывая легендарного пленника.
– С-собаки, – вздыбил усы нарком на офицеров. Вынул нож, подцепил лезвие, раскрыл его. Подступил к картине с ножом и стулом. Поднялся на стул, примерился. С треском повел ножом сверху вниз у самого края позолоченной рамы.
Когда свернул и перевязал полотно, холщовая трубка оказалась выше наркомовской фуражки. Отдавил сквозь решетку форточку, высунул конец полотна в квадратное отверстие, резко вытолкнул наружу, прислушался. Тихо. Картину Ф.Рубо «Шамиль», стоившую, по самым скромным подсчетам, около полусотни тысяч золотых рублей, мягко приняли снаружи подстриженные кусты. Дело было сделано. Полет в Москву ознаменован разнообразием: разбитой физиономией и ценнейшим антиквариатом.
* * *Проводив самолет лично, Кобулов вернулся в гостиницу. Набрал номер, позвонил Жукову. Жуков, прибыв в Грозный, в офицерской казарме истребителей жить не захотел: угрюмый, свирепый характер оперативника не давал отдыха даже среди своих.
Он снял комнату с телефоном и отдельным входом. Она неделями пустовала.
Услышав в трубке сиплый со сна голос Жукова, Кобулов ворчливо попенял:
– Генерал тут с ног сбился, весь в делах, как кобель в репьях. А майор изволит клопов на подушке давить. Дрыхнул?
– Так точно, спал, – сухо подтвердил Жуков.
– Не вовремя в постель улегся – раз, – стал перечислять Кобулов. – С начальством кисло разговариваешь – два. Распустил я вас, работнички. Ну-ка, живо одеться – и на рысях к моей гостинице. Жду у входа через пятнадцать минут по всей форме. При себе иметь стаканы, газеты – под задницы стелить – и закусь. У тебя из закуси что в наличии?
– Колбаса… шоколад, галеты… – ошарашенно перечислил Жуков. Что-то не припоминал он за годы своего вассальства при Кобулове подобных пригласительных финтов.
– Годится, – одобрил закусь генерал. – Жду. Да язык там придержи, если полюбопытствуют, к кому и зачем.
Он запер изнутри дверь номера, оглядел себя в зеркало, причесался. Вынул из сейфа бутылку коньяка, ручной фонарик, сунул в карманы галифе. Расстегнул кобуру пистолета. Поднял задвижки на створках, распахнул окно. Тепло оделся, лез в окно – еле пролез. Тяжело спрыгнул на мерзлую землю под окном, прислушался. Было тихо.
