Валентин Пригорский (Волков) - Закон Талиона

— Да я не о нынешней, — уточнил Сухов, — я вообще…?

Мальчишка отвернулся — причём тут "боль вообще", он де страдает сию минуту, и ещё как!

— А ты, — не отставал Сухов, — послушай знающего человека. Между прочим, боли те-лесной, хоть вообще, хоть ни вообще, как таковой, нет.

Страдалец нашёл в себе силы почти улыбнуться, мимолётно, но красноречиво, словно говоря: "Если бы я не знал тебя, товарищ Сухов, так хорошо, как я тебя знаю, я бы решил, что ты бредишь. А поскольку ты не бредишь, значит, заговариваешь мне зубы. Ну, ну".

Чуткий к мыслям Сухов согласно кивнул.

— Не спорю, друг мой, не спорю, тут я, пожалуй, загнул. Но зубы не заговариваю, по-верь, только хочу пояснить, что так называемая боль — это всего лишь сигнал или, если хо-чешь, жалоба, просьба, крик о помощи, адресованный твоему мозгу нездоровым кусочком твоего же организма.

Лёнька дёрнул щекой, что означало: "мне от этого не легче", — а вслух сказал.

— Дядя Сухов, что вы мне, как маленькому? Про сигнал я и без вас знаю, только он всё равно болит!

Последнее слово прозвучало с таким надрывом, что баба Клава едва не выронила по-лураспотрошённый пакетик с лекарствами в дорогу.

Фёдор развёл руки в недоумённом жесте.

— Ну-у, знаешь…! А если знаешь, так чего мучаешься?

Тут уж мальчишка выкатил глаза от удивления и возмущения, даже про зуб забыл на секунду.

— Как, чего?!

— Ну, ты же можешь с ним договориться.

Лёнька понял, что дядя Сухов всё-таки сбрендил, если не шутит, и это понимание явственно отразилось в его глазах. Спросил так, на всякий случай, чтобы не спровоцировать у душевнобольного вспышку немотивированной агрессии:

— Это как?

За окном замелькали косые тени, перестук стал гулким, как эхо в пустой трубе — поезд ворвался на мост, и сейчас пересекал небольшую реку. Сухов сидел вполоборота, прикрывая спиной угол рядом с дверью в купе и, склонив голову, чуть иронично посматривал на ху-денького мальчишку, пристроившегося у окна. Мост миновали в два счёта, невидимый бара-банщик отложил палочки, и Фёдор заговорил, не особенно напрягая голосовые связки, и ка-ждое его слово будто завораживало, сплетаясь в кружево ему подобных.

— Ты не думай, я в своём уме. Давай, дружок, разберём проблему. Я утверждаю, что твоё сознание неразрывно связано с твоим телом. Ты ведь управляешь своим телом? Или сие не бесспорно? — Лёня кивнул: что, верно, то верно. — Частичка твоего тела взывает к твоему сознанию, буквально вопиёт: "Хозяин, мне плохо! Кариес задолбал! Нерв обнажён! Сходи к врачу! А я уж отслужу!" Кроме тебя, у твоего зуба больше никого нет, и просить больше не у кого, а ты в ответ только морщишься, надеешься, что поболит, да перестанет. Ведь так?

— Ну-у…

— Так! И если сейчас он перестанет болеть, то завтра ты к врачу не пойдёшь. Я прав? Прав! Вот он и ноет, и ноет. Слушай сюда. Надо, всего-навсего, закрыть глаза, мысленно прикоснуться к зубу и твёрдо пообещать, что в любом случае завтра же пойдёшь в поликли-нику. Но помни, никогда не давай фальшивых обещаний. Он твой друг, а обмануть друга…, - Сухов выпрямился на полке и пальцами легонько коснулся руки мальчика, — я в тебя верю, будь искренним, и он тебя поймёт.

Сухов замолчал, стало очень тихо, словно кружево простых, только что прозвучавших слов отделило купе от остального пространства.

Баба Клава, отложив пакет с лекарствами, с удивлением и надеждой смотрела на Фёдора, потом перевела взгляд на внука и сделала движение рукой, точно хотела перекрестить. Присутствующие ждали.

Лёнька всё понял. Он, бессловесно зажмурил глаза и замер, еле заметно шевеля губа-ми. Колёса отсчитывали секунды.

Парнишка, не открывая глаз, поводил языком за щекой, отчего челюсть забавно съеха-ла набок, только после этого глаза распахнул и как-то задумчиво и строго сказал:

— Договорился.

После этих слов он на минутку впал в ступор, а баба Клава, облегчённо вздохнув, по-качала головой и обратилась к Фёдору:

— Спасибо вам, — что-то такое прорезалось в её голосе, что-то похожее на трепетное, ну, не преклонение, конечно — уважение.

— За что? — Удивился Сухов.

— За науку, — встрепенулся Лёня, оставаясь не по обычаю серьёзным.

— А, ну да. Всегда пожалуйста, — улыбнулся Фёдор и, взглянув на часы, добавил, — ну что, друзья, давайте скажем друг другу "до свиданья". Мне на выход минутки через три. Приятно было делить с вами все трудности пути. Надеюсь, когда-нибудь свидимся. — Он пластично поднялся, левой рукой подхватил с верхней полки сумку, пожав руки мужчинам, легко коснулся плеча старушки. — Доброго здоровьица. Провожать не надо.

И исчез, так же без напряга, как ровно сутки назад появился.

А когда поезд отошёл от станции, баба Клава сказала, почему-то шёпотом:

— Большой человек — шаман.

Лёнька оживился.

— Скажешь, бабуля — шаман. Сколько живу, ни одного не встречал. Товарищ Сухов — это товарищ Сухов!

— Иной век проживёт — не встретит, — серьёзно возразила баба Клава, — тебе Лёнечка по-везло.

Коля изобразил заинтересованность средней степени, ровно настолько, чтоб казаться естественным, как бы, между прочим, спросил.

— Почему вы так решили?

— В диковатых лесах росла, не то, что в городе-то, — не совсем понятно ответила ста-рушка.

До Екатеринбурга оставался последний двухчасовой перегон.

Матёрый

— Значит, удумали меня на перо поднять?

Дато полулежал в глубоком кресле, вытянув скрещенные ноги; лаковые штиблеты чуть не в половину утопали в зелёном мшанике иранского ковра; чёрные бархатные брюки и та-кая же куртка для домашнего употребления, наводили на мысль о дворянском гнезде и "тя-гостных раздумьях о судьбах родины". Локти, как и положено, на подлокотниках, ладони соединены шалашиком, белые рубашечные манжеты подчёркивают холёность рук, указа-тельные пальцы касаются оттопыренной под усами нижней губы, лицо — спокойнее не бывает. Хорош!

Коля с интересом наблюдал за легендарным продюсером.

Взбешённого, но скованного обстоятельствами человека иногда сравнивают с тигром в клетке. Почему с тигром? Коля не раз видел тигров в зоопарке — дремлют, морды усатые и сытые. Лежит такой зверь, прижмурился, и ничего-то ему не надо. Или, скажем, запертый в клетку волк — рослый, поджарый, сухоногий, шерсть кое-где свалялась колтуном — снуёт из угла в угол безостановочно, на зевак даже не глянет — дворняга дворнягой. Не страшно. Дато не метался по кабинету, и пена не капала с клыков, но сейчас он больше роднился с матёрым волчарой, чем тот, настоящий, похожий на дворнягу, живущий в клетке с надписью "Волк". Он был на воле, и он был опасен для охотников. Он был в бешенстве, но внешне это никак не проявлялось.

— А почему я должен вам верить, Николай? Подожди Игорь, — это к встрепенувшемуся Вавилову, — не мельтеши. Тебе я верю, но только тебе. С Николаем, как я понял, ты сводил знакомство около года, а потом ещё четыре годика он чалился без тебя. Человек, знаешь ли, со временем меняется, а ты у нас такой доверчивый. Так как, Николай?

Николай немного мечтательно улыбнулся, так улыбается библиофил, сдувающий пыль с уникальной книги. Во-первых, ему здесь нравилось. Во-вторых, ему импонировали эти люди, несмотря на их запятнанные биографии, а он и сам такой. В-третьих — всё шло по плану, всё просчитано, в том числе и недоверчивость Иллариона Жордании. На кой напрягаться — времени у здесь сидящих с лихвой хватит на всё.

Встретились они изящно и обыденно, как задумывал Керигин, как предполагал това-рищ Сухов.

Воспользовавшись левым автобусным рейсом, с группой таких же припозднившихся путешественников Коля в десять вечера по-местному уже ступил на Среднегорский асфальт. Дальше — ещё проще: визит в ресторан "Джокер", сдобренная купюрой просьба к официанту, и вот уже Вавилов тормошит и тискает Колю в объятиях. При этом Коля успевает шепнуть пару слов, и слегка поддатый, но не потерявший смекалки Игорь, напросился вместе с ним в гости к боссу Иллариону. Сейчас они втроём посиживали в креслах в домашнем кабинете Дато вокруг низкого, обильно сервированного стола.

— Илларион Константинович, согласитесь, всё, что я тут выложил, я мог узнать только от Алексея Алексеича. Значит…?

— Ларик, — подался вперёд Вавилов, — за порядочность Николая я головой…

Дато, перестав щупать губу, подтянулся в кресле — ни малейшего расслабона, сталь в глазах — такой никогда и ничему сходу не поверит.

— Вот именно — головой. Братва, я не фофан, и базар давно просёк, — он ответил Коле тонкой улыбкой, давая понять, что данная реплика, вроде как шутливая дань условностям, и дальше разговор пойдёт интеллигентный, как положено у людей серьёзных, — но когда речь идёт о моей собственной и единственной, непутёвой шкуре, я вправе рассматривать любой бред. И у меня есть вопросы. Учти, Николай, в игру: "Я спрашиваю — ты отвечаешь", — я на-чал играть, когда ты ещё не родился. Ферштейн? Тогда два слова без протокола. Что меня заказали, я как раз не сомневаюсь. Все годы загривком чуял, что к этому дело подведут. Я даже не буду задавать ри…кхм…торический вопрос: за что? Вы всё равно не знаете. А я от-вечу. Здесь правят бал уроды, каких мало. Им, чтоб человека грохнуть, причина не нужна. Не хвалюсь, но факт — меня столько раз всякая шелупонь в ножи взять хотела, а то и похуже — отвык бояться. Хрен с ними со всеми. О них потом. Давай, Николай, о тебе. Вот подрядил тебя отец Елисей на мокруху, ты согласился, бабки взял и к нам: так, мол, и так, не хочу, мол, брать грех на душу. Вот такой ты весь совестливый. Верю. Спасибо! Но я столько адо-вых кругов прошёл, кишками вижу, кто-то за твоей спиной дёргает за верёвочки. Может, цели у тебя самые благородные, но играешь ты втёмную, а я этого с первых нар не терпел, особенно если на кону наши с Игорем жизни. Предлагаю баш на баш: ты мне о своих резо-нах — я тебе всё, что знаю сам. Как?