Стивен Хантер - Сезон охоты на людей
Звук словно наяву прозвучал в его ушах: сухой, далекий, но ясный, не сопровождавшийся никаким эхом. Знакомый звук? Но почему? И винтовки, и патроны, все они имеют свои характерные особенности, но этот звук, чем же он отличался? Что такого в нем было? Какую информацию он содержал? Какое сообщение нес?
* * *– Донни! – кричу я, как будто мой крик может вернуть его, но он ушел настолько далеко, что докричаться до него уже невозможно. Он с тяжелым звуком рушится в пыль в каком-нибудь полуметре от меня, и не знаю, как мне это удается, но я изворачиваюсь всем телом и прижимаю его к себе.
– Донни! – кричу я и трясу его, но глаза у него уже стекленеют, изо рта и носа течет кровь. Теперь она течет и из груди. Никто и никогда не может себе представить, сколько там крови: ее там очень много, и она вытекает, жидкая и мокрая, как вода, и пропитывает все вокруг.
Его веки подергиваются, но он ничего не видит. Из горла вырывается чуть слышный звук, и я каким-то образом удерживаю его в руках и кричу: «Санитар! Санитар!»
Я слышу грохот пулемета. Кто-то уже подскочил к парапету с М-60 и открыл огонь на подавление; очередь за очередью трассирующие пули летят через поле, взметая фонтанчики пыли. Гремит 57-миллиметровая безоткатная пушка; гулкий раскатистый выстрел, а затем грибовидное облако пыли на месте разрыва снаряда, выпущенного наугад, и все больше и больше людей подбегают к периметру, как будто торопятся отразить натиск атакующего войска.
Между тем сверху соскочил Брофи и склонился над нами обоими, а три или четыре солдата-пехотинца заслоняют нас со стороны поля и стреляют в пустоту. Брофи прямо сквозь штаны делает мне укол морфия, потом еще один.
– Донни! – кричу я, но еще прежде, чем морфий успевает ослабить мое восприятие, я чувствую, что его пальцы, уцепившиеся было за мое запястье, разжимаются, и я знаю, что он уже мертв.
* * *Боб снова хлебнул виски, но на сей раз обошелся без стакана. Жидкость провалилась в желудок. Мысли у него совсем расплывались. Он больше не мог вспомнить Донни. Донни исчез, Донни больше не было, Донни стал историей, Донни стал именем на длинной черной стене. Остались ли после него хоть какие-нибудь фотографии? Боб попытался вспомнить, как выглядел Донни, но память не подчинилась ему.
* * *Серое лицо. Остановившиеся глаза, глядящие в вечность. Грохот пулеметной стрельбы. Вкус пыли и песка во рту. Кровь повсюду. Брофи вводит морфий из шприца. Его тепло, растекающееся по телу, успокоительное оцепенение. Я не отпущу Донни. Я должен крепко держать его. Они пытаются оттащить меня, поднять на вал. Морфий окутывает меня чернотой.
Я сплю.
Я сплю.
Проходят дни; я тону в морфии.
В конце концов меня будит санитар. Он бреет меня. То есть сбривает волосы на лобке.
– А? – говорю я. Мне так плохо, что я с трудом могу дышать. Я кажусь себе немыслимо распухшим, скользким от жира, раздавленным собственным весом.
– Операция, ганни, – говорит он. – Тебя сейчас будут оперировать.
– Где я? – спрашиваю я.
– Это Филиппины. Онстокский военно-морской госпиталь. Отделение ортопедической хирургии. Они тебя починят. Ты неделю был в отключке.
– Я умру?
– Черт возьми, конечно, нет. В следующем сезоне ты уже сможешь играть за высшую лигу.
Он бреет меня. Свет серый. Я мало что помню, но где-то в глубине сидит боль. Донни? Донни не стало. Додж-сити? Что случилось с Додж-сити? С Брофи, Фимстером, солдатами? Со всей этой крохотной точкой, затерянной там, вдали отсюда?
– Додж?
– Додж? – переспрашивает он. – А ты не слышал?
– Нет, – говорю я. – Я же был в отключке.
– Ну конечно. Плохие новости. Через несколько дней после того, как тебя ранили, на них навалились динки. Саперы заложили фугасы. Тридцать парней погибло, а еще шестьдесят пять ранено.
– О, проклятье!
Он бреет меня умелыми движениями человека, знающего свое дело.
– Брофи? – спрашиваю я.
– Я не знаю. Там погибло много офицеров; стреляли по командирским бункерам. Я слышал, что они захватили командира и много солдат. Бедные парни. Вероятно, последние морские пехотинцы, погибшие в Дурной Земле. Говорят, что было мощное следствие. Карьеры накрылись, полковник и, наверное, даже генерал слетят. Тебе повезло, ганни, что ты убрался оттуда раньше.
Потери. Бесконечные потери. Ничего хорошего из этого не вышло. Никаких хэппи-эндов. Мы поехали туда, мы пропали, мы погибли, мы вернулись домой... к чему?
Я чувствую себя старым и измученным. Исчерпанным. Вышвырните меня. Убейте меня. Я не хочу жить. Я хочу умереть и оказаться вместе с моими людьми.
– Санитар! – Я хватаю его за руку.
– Да?
– Убей меня. Накачай меня морфием. Прикончи меня. Вколи все, что у тебя есть. Прошу тебя.
– Не могу, ганни. Ты черт знает какой герой. У тебя есть все, ради чего стоит жить. Ты получишь Военно-морской крест. Ты будешь комманд-сержант-майором Корпуса морской пехоты.
– Мне так плохо.
– Ладно, ганни, я все закончил. Дай-ка я вколю тебе немного «майка». Только немного, чтобы боль прошла.
Он всаживает в меня шприц с морфием. Я снова отключаюсь и снова прихожу в себя уже в Сан-Диего с ногой, висящей на растяжках, и там мне предстоит пробыть весь следующий год, а еще один год целиком я проведу в гипсе.
Но теперь морфий подействовал, и, слава богу, я снова отключаюсь.
* * *Сначала он сквозь закрытые веки увидел, что в комнате горит свет, а потом услышал шум. Дверь распахнулась, и в комнату вошла Салли Мемфис.
– Так и думала, что найду тебя здесь.
– О боже, который час?
– Мистер, сейчас одиннадцать тридцать утра, и вы должны находиться рядом со своей женой и дочерью, а не сидеть здесь пьяным.
Голова Боба раскалывалась, а во рту было страшно сухо. Он потянул носом и уловил малоприятный запах изо рта. Он так и оставался в той же одежде, в которой вчера провел весь день, и в комнате к запаху перегара примешивалась вонь немытого мужского тела.
Салли энергично расхаживала по комнате, открывая шторы на окнах. Снаружи ярко сияло солнце; непогода, которая, по предположениям Боба, должна была растянуться на три дня, продолжалась меньше суток. Небо над Айдахо было чистым, как голубой алмаз. Боб прищурился, надеясь, что головная боль прекратится, но его надежда не оправдалась.
– Сегодня в семь утра ей прооперировали ключицу. Ты должен быть рядом с нею. Кстати, если я не ошибаюсь, ты должен был встретить меня в аэропорту в девять тридцать. Помнишь?
Салли, только что закончившая юридический колледж, была женой Ника Мемфиса, одного из немногочисленных друзей Боба, специального агента ФБР, который теперь заведовал новоорлеанским отделением бюро. Ей было около тридцати пяти лет, и за прожитую жизнь она обрела чисто пуританский характер, неумолимый и не скрывавший своей неумолимости. Этой осенью она собиралась начать работать помощником обвинителя в офисе одного из районных прокуроров Нового Орлеана, но все бросила и приехала сюда, так как и ее муж, и она сама очень любили Боба.
– У меня была плохая ночь.
– Надо думать.
– Это совсем не то, что тебе кажется, – возразил он слабым голосом.
– Мне кажется, что ты упал с телеги, но довольно удачно, – язвительно заметила Салли.
– Этой ночью мне необходимо было проделать одну важную работу. Выпивка понадобилась мне, чтобы добраться туда, куда я никак не мог попасть иным способом.
– Ты ужасно упрямый человек, Боб Суэггер. Мне очень жаль твою красавицу-жену, которой приходится терпеть твою твердолобость. Эта женщина – святая. Ты же никогда не ошибаешься, ведь правда?
– Если говорить честно, то я ошибаюсь все время. Только бы мне не ошибиться на этот раз. А теперь посмотри-ка сюда.
Он взял со стола открытую бутылку «Джим Бим» – она была на три четверти пуста – и вышел в парадную дверь. Бедро у него немного болело. Салли шла следом. Он вылил остатки виски на землю.
– Ну вот, – сказал он. – Этого не смог бы сделать ни один алкоголик. С этим покончено, этого никогда больше не будет, и я никогда больше не притронусь к этому зелью.
– Если ты не алкоголик, то почему так напился? Ты знаешь, что я тебе звонила? По телефону ты показался мне совершенно безнадежным.
– Не-а. Извини, но этого я не помню.
– Почему же ты все-таки напился?
– Я должен был вспомнить кое-что из того, что случилось со мной давным-давно. Много лет я пил, чтобы позабыть это. Потом, когда я наконец протрезвел, выяснилось, что я не могу ничего этого вспомнить. Так что мне пришлось снова выйти на охоту за своими воспоминаниями.
