Андрей Молчанов - Взорвать Манхэттен
− Этому я тебя не учил…
− Ты учил меня холодному анализу. − Она, уже одетая, подошла ко мне, нежно, как ребенка поцеловала в щеку. − Закажи мне билет на вечер. Жду сообщений.
− Так все же каков из всего вывод? − подтянувшись на локте, спросил я ее удаляющуюся элегантную спину, затянутую в обливной фиолетовый шелк.
− Мы плывем по течению, − произнесла она, обернувшись и смешливо наморщив носик. − Вырвавшиеся из него тонут сразу, остальные чуть позже.
И − исчезла.
Вот во что превратилась робкая девочка из заснеженной Аляски. Что делать? − ее жизненный опыт − сплошная хина. Мое создание. Мой шедевр. Моя Галатея. Если она в итоге не уничтожит меня, будет на кого опереться.
Я люблю эту терпеливую стерву. Холодно, отстраненно, с подозрением, но люблю. А ожидание от нее ребенка радует меня. Дети от Бога. Хотя от генетической экспертизы при всем своем благородстве и доверчивости я воздерживаться не стану. И Алиса воспримет ее, не надувая губы, это не моя королева Барбара, с кем после такого предложения случился бы удар от праведного возмущения. Трудно жить между двумя полюсами, но мне удается.
Теперь одна из главных задач − убить Пратта. Подходами к ее решению кропотливо занимаются русские отчаянные наймиты и хладнокровные Тони и Кнопп. Что-нибудь, уверен, придумается.
Придумается нечто и в отношении всякого рода кризисов. Алиса рассуждает о них, опираясь на голые умозрения и интуицию, а я-то знаю, что нас ждет в скором будущем. Лопнут многие финансовые пузыри, и содрогнется весь мир. И выплывет несостоятельность нашей колониальной экономики с ее опять-таки колониальными налогами и факт перепроизводства частными лицами, ведающими федеральной системой, нашего доллара. Вот уж будет кризис, так кризис. Впрочем, управляемый нами. И цель его – скупка подешевевших производственных активов по всему миру, недвижимости, банков, списание наших долгов и – учреждение новой мировой валюты. Печатать ее будем опять-таки мы, единственно, для приличия сменим вывеску прежней типографии. Придадим ее названию этакий международно-солидарный окрас. И придумаем основополагающий лозунг: «Финансисты всех стран, объединяйтесь!». Все провалы спишутся на президента, которого сейчас предстоит выбрать в качестве будущего козла отпущения, ибо смысл его правления – перестройка старого государственного здания, а такая задача провальна по сути, ибо все сведется к латанию прорех, неудержимо расползающихся. А чтобы снести старое под фундамент, надо отчетливо представлять новое. Но ничего и сносить не надо. Надо попросту упразднить сегодняшнюю финансовую виртуальность. Содрать красочные рекламы, обнажив суть скрывающихся за ними серых, заплесневевших стен. Мир должен придти к зачинанию новой экономики, и ничего с этим не поделаешь. Другое дело – кто и с какими активами войдет в ее строительство? Хотя что за вопрос – «кто?»
Трезвонит телефон. Это − изменник Ричард. Покуда благоденствующий. Голос его отдает неслыханной и настораживающей теплотой.
− Звоню из вашего дома, − говорит он. − У нас большая проблема…
Я привычно цепенею в ожидании неприятностей. Он мнется. Затем с неохотой продолжает:
− Патрик пошел погулять в сад…
− Ну?!. − требовательно восклицаю я.
− Он еще слаб после болезни… А тут собака вашего соседа…
− И что? − произношу я зловеще.
− В общем, Патрика больше нет… − с преувеличенным сочувствием заявляет он.
На голову мне словно падает огромная стальная плита. Я раздавлен. Я наполнен невыносимым страданием, куда худшим, нежели то, что я испытал недавно в калифорнийском госпитале. Выставившим мне, кстати, счет на семьдесят две тысячи долларов. Включая шестьсот сорок за вызов пожарной машины на место происшествия. Машину я не вызывал. Расходы оплатит страховая компания, но все равно − сволочи!
− Сволочи! − говорю я. − Не могли уследить за моим парнем. Где Барбара?
− Она не в состоянии говорить, сэр…
− Пристрели собаку, − говорю я. − Я не знаю, как ты это сделаешь, но это приказ.
− Мы уже это сделали, сэр, − смиренно отвечает он. − Один человек из охраны… Он сразу все понял. Собака напала на него, если дело дойдет до суда.
− Я скоро буду, − откликаюсь я, едва сдерживая рыдания.
Мой милый Патрик, частица души моей! Сейчас она словно вырвана из меня злобной, когтистой лапой. И боль от такой раны нестерпима. Я плачу. Я не могу остановить слезы от этой боли, утраты и горчайшей обиды на бессердечие судьбы.
Когда-то нам навязали котенка. Я не хотел его брать, настояла Барбара. Я наугад выбрал его из корзины, брезгливо держа под мышки двумя пальцами, отнес в машину. А после, когда ехал домой, занятый важным разговором по телефону, отбросил в раздражении на сиденье пищащий, искательно тыкавшийся в меня пушистый комочек, и он, неловко упав, подвернул лапку. Боже, как он закричал от боли и несправедливости! Мое сердце оборвалось. Я прижал его к себе, изнывая от вины и стыда, и баюкал как ребенка, и душа моя наполнялась любовью и состраданием к этому существу, впоследствии ставшему моим лучшим другом, понимавшему меня с полувзгляда, и даже подмигивающему порой утешительно, когда случались неприятности, и я был не в духе. Он действительно будто пророс в меня, он старел вместе со мной, и последние годы я беспокоился о нем постоянно, как о самом родном существе. Меня просто преследовали эти страхи. И теперь они воплотились в свершенный ужас, смявший мою душу.
Я совсем беспомощен. Голова гудит от суматохи бессвязных мыслей. Я устал от этой жестокой жизни. Мне думается о смерти, как об избавлении от того мира, что я создал вокруг себя, и что приносит мне сплошные тягости и страдания. Мне все опротивело, я ко всему равнодушен. Но живым мне не вырваться из уготованной колеи. Может, в смерти есть тайна великого пробуждения, и, раскрыв глаза в новом пространстве, я увижу в нем безмятежный зеленый луг, залитый неведомым солнцем, и ступлю на него, а навстречу, блаженно жмурясь, шагнет старый дружище Патрик. И скажет: пойдем, я заждался тебя. Здесь нет лжи, изуверства и боли, здесь не нужны деньги и власть, здесь только сотворчество с Богом.
Я иду в ванную, ледяной водой вымываю заплаканные глаза, и принимаюсь одеваться. Через два часа я дома.
Домашние меня не встречают, скрывшись по своим комнатам. Они ждут от меня обвинений и исступленной истерики. Глупые. Это я боюсь встречи с ними, боюсь их слез и необходимости сопереживания, на которое нет воли и сил. Неужели они не понимают, что я люблю их больше всех на свете и хочу быть их лучшим другом?
Меня захлестывает волна великодушия и любви к ним, всем троим. Нина, впрочем, во Франции, и ее отстраненность от случившегося с нами горя − к лучшему.
Я захожу в спальню к Барбаре. Она понуро сидит на кровати. Лицо ее заплакано.
Сажусь рядом, молча обнимаю ее. Она благодарно шмыгает носом, припадая к моей груди.
− Мы не должны были выпускать Патрика из дома, − сдавленно произносит она.
− Как его удержать?.. − сокрушаюсь я покорно.
− Этот ротвейлер… Он всегда обходил его стороной, и вдруг…
− Мои парни пристрелили его.
− Этим ничего не поправишь. Бертона час назад увезли с сердечным приступом.
Бертон − мой бывший сослуживец, сосед, владелец проклятой собаки.
Барбара подавляет рвущийся из горла всхлип. Произносит с тяжелым вздохом:
− Звонила его жена.
− У них какие-то претензии? − с ледяной яростью вопрошаю я.
− Они боятся…
− То есть?
− Они боятся, что ты их убьешь. Она так и сказала: мой муж хорошо знает Генри. И умоляла меня поговорить с тобой…
− Вот, идиоты… − бормочу я.
Я озадачен: неужели меня воспринимают со стороны, как законченного злодея? Какой повод я дал? Бред… И, главное, не один Бертон, а тот же Кнопп… По-моему, я инстинктивно вжился в чуждую роль, и она мне здорово удается, хотя сути ее я даже не сознаю.
Через час привозят лакированный гробик. Я бережно укладываю в него Патрика. Прикрываю его голубые, замершие остекленело глаза. На его веках − детские, трогательные реснички.
Барбара плачет. Мне трудно дышать, я стискиваю зубы. Мне тоже хочется разрыдаться от любви, сочувствия и от жалости к самому себе, но ничего подобного нельзя позволить. Я не могу потерять над собой власть. Тем более, на глазах охранников и прислуги. Марвин стоит с потерянным лицом. Неверной рукой я глажу его по поникшей голове.
− Я потерял братика, − проникновенно говорит он, и эти слова разрывают мне сердце.
Едем на кладбище. Сухая, пыльная земля укрывает то, чему многие годы я отдавал свою бесконечную нежность и признательность.
Неужели все безвозвратно? Неужели жизнь обманывает нас смертью? Тогда все мы − торжество безумной бессмыслицы.
