Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Колыма

— Знаешь, я сам схожу к ней! — остановил майора, уже взявшегося за ручку двери Яровой.

— Один?

— Да.

— Как знаешь.

— Так лучше. Ты — представитель села. В какой-то мере, осуждающий голос Тигиля. Я — чужой. Свободнее себя чувствовать будет. Это мне нужно для работы. Объективность и полнота показаний. Если я их получу, — добавил Яровой, улыбаясь. И, дождавшись, покуда майор отойдет подальше, стукнул в дверь.

Женщина открыла и удивленно смотрела на следователя.

— Як вам. Можно?

— Входите, — растерялась она, пропустив его.

— Вы простите мне небольшое недоразумение. Давайте забудем об условностях и поговорим, как человек с человеком.

— Давайте, — вздохнула она так, будто гору с плеч скинула.

— Начнем с того, что вы сами мне расскажете, что за человек был ваш сосед?

— Зачем вам это нужно?

— Резонный вопрос. Ну что ж. В Ереване совершено преступление и я хочу знать, насколько может быть причастен к нему бывший ваш сосед.

— Так Ереван далеко от Сахалина. При чем же здесь человек, который, видимо, и поныне отбывает поселение на острове?

— Я выясняю обстоятельства дела. В том числе все о личности вашего бывшего соседа. Потому я пришел к вам.

— Я даже имени его не знала, — покраснела она.

— Я не о том.

— Понимаю. Что вас интересует?

— Все, что касалось поселенца.

— Тогда я расскажу все по порядку. Мне хотелось бы, чтобы все подозрения были сняты с него. Он ничего плохого мне не сделал. И, кажется, был неплохим человеком.

— Я выясню все. Вполне возможно, что вы правы.

Женщина рассказывала спокойно. Все. О драке с мужем. О том,

как оставляла с ним дочку. О каждом разговоре, что помнила. Говорила без утайки и оглядок. Ей нечего было стыдиться. Нечего было и скрывать. Она не краснея рассказывала, как отчитывал ее сосед за дочку, как помогал. Подсказывал. Что советовал.

— Однажды он купил дочке куклу. Принес ее и сказал: «Вот, будь такой же красивой и веселой».

Соседка заплакала.

— Отец ей ничего не дарил. Никогда. А он — чужой человек, а вспомнил, что у дочки день рождения. Баловал он ее. Конфетами. Видно, детей любил. Это редкость. Мужчины больших детей любят. А он мою малютку не обижал. Смотрел за нею. Она его долго помнила. Когда уехал, она не понимала, все стучала в его дверь, в стенку. Все звала его. Ждала. Ребенок не понимает, что он не отец. Она за доброту его любила. Как своего. От отца ничего хорошего не знала. Вот и потянулась к чужому. Сердцу не прикажешь. А его было за что уважать. Он справедливый человек.

— Он вам говорил, за что был осужден?

— Говорил. За воровство. Только ведь и в этом он не был виноват. Жизнь так сложилась, некому было помочь. Знаю я. Но и понимала его. Трудно ему приходилось.

— О лагерях он вам рассказывал?

— Да, говорил. Нелепо сложилась его жизнь. Много он знал несправедливостей. Радостей не было. А горя убавить некому, а прибавить всяк норовил. Как и у меня в жизни.

— Он говорил, что дважды был судим?

— Да, говорил. Только и в этом была своя закономерность.

— Какая?

— Невезение.

— А он как это объяснял?

— Подлостью человеческой. А и как иначе? Ведь тот, за какого он был вторично судим, отпетый негодяй. Его расстрелять надо. И знаете за что? Чтоб другим жизни не портил и не ломал. Ведь он изводил заключенных, делал им всевозможные пакости. И доносил на них начальству. Как последняя баба. Таких клеймить надо.

— Его уже заклеймили, навсегда.

— Кого?

— Того человека. Убит он.

— Вот хорошо! Эх, знай я адрес соседа, обязательно обрадовал бы.

— Возможно, что он об этом лучше и раньше вас знает.

— Что вы хотите сказать?

— Только то, что вы слышали.

— Вы думаете — это он убил?

— Пока не знаю.

— Он говорил, что если бы увидел — убил бы!

— Когда он это говорил? — насторожился Яровой.

— Когда жил в Тигиле!

— Это понятно, а перед отьездом?

— Нет. Перед отправкой из Тигиля он как глухой стал. Ничего не видел, не слышал. Он вроде заживо умер.

— Он не говорил вам, что с ним случилось?

— Нет. Он ни с кем не говорил.

— А писем он вам с Сахалина не писал?

— Так он даже если бы и хотел написать, не знает ни моей фамилии, ни имени.

— Понятно.

— А потом, о чем писать? Мы ведь ничем не связаны. Чужие. Кто он мне и кто я ему? У каждого из нас своя жизнь. Свои заботы. Нужно выжить. И тут не до сентиментов. И не до пустых переписок.

— Он вам не делал предложений.

— Каких? — не поняла женщина.

— Выйти замуж. За него.

— Нет. Да и смешно. Зачем это? Я бы ему не поверила. И не только ему. Хватит. Однажды побывала замужем. Сыта по горло.

— Вы ж говорите, что он добрый человек.

— Пока сосед. А жизнь — это не соседство.

— О своих друзьях по лагерю он ничего не говорил?

— Нет.

— А о друзьях на свободе?

— Тоже нет.

— Он письма получал?

— Не знаю.

— А куда он собирался после поседения?

— К себе в Одессу.

— К кому?

— Ну в город.

— Кто у него там? Говорил?

— О сестре рассказывал. Ушла она от него. Еще давно. До войны. Хотел разыскать. Еще раз попытаться.

— Вы с ним когда в последний раз виделись?

— Когда он уезжал.

— О чем вы говорили?

— Ни о чем. Просто ключи он мне отдал от своей квартиры. Сказал, чтоб сдала я их в исполком. Сам-то он не успел их отнести.

— Скажите, а вы не знаете, деньги у него были?

— Не знаю. Не интересовалась. В долг просить не приходилось. Он тоже не брал взаймы.

— Так, значит, и все? Больше ничего о нем не знаете?

— Нет.

— Что ж. Извините за вторжение. Пойду я. Спасибо вам. Кстати, ключей у вас от его квартиры не сохранилось?

— Нет. Сдала, как просил.

— Там после Беника никто не поселялся?'

— Нет.

— И никто не заходил?

— А кому там что нужно? На эту комнатенку никто не позарится. Никто и не заглядывал. Все осталось по-прежнему. Как он бросил. Закрыл для порядка. Так видно приучен был. Только и оставь он дверь открытой, никто бы не вошел. Жить там нельзя. Очень холодно. Взять там нечего. Хоть бы и выкинул — никто бы не подобрал. Своего у всех хватает. Из любопытства? Но он — мужик. А здесь за одинокими бабами подсматривают. В пустую хату здесь и собаку не загонишь. Ей ведь тоже общение подавай. Так-то вот.

Яровой, попрощавшись, решил зайти в милицию, ведь предлагал майор войти в комнату Беника, может ключи имеет. До утра не хотелось ждать. А рабочий день везде уже закончился.

— Ну как наша свидетельница? Хоть крупицу нужной информации получили? — спросил майор.

— Все, что она сказала было известно. Да и предположить не так уж сложно.

— Не орала больше?

— Нет. Замучили ее здесь сплетни. Сама себя скоро научится бояться. Тяжело ей. Ведь женщина. Помочь некому, а обидчиков хватает. Потому Беню она не осуждает. Понимает. Сама бита людьми и несправедливостью.

— Да. Жизнь сурова. Зачастую не только кого-то, себя не жалеем, — смутился начальник милиции.

— Я бы хотел посмотреть квартиру, где он жил. Где можно взять ключи?

— Там же пусто. Ничего нет.

— Это вам так хотелось. Чтоб и следов не осталось от него. Л мне, возможно, повезет.

— Сомневаюсь.

— Возможно, я тоже ничего не найду.

— Я в этом уверен.

— И все-таки… Ключи. Где они? У кого?

— Пошли. Я возьму их.

— Может я сам. Не стоит беспокоиться.

— То, что касается этого! Все, мое кровное дело!

— Ну что ж, я буду благодарен вам за помощь.

— Я забыл тогда. В разговоре. Потом вспомнил.

— Слушаю, — повернулся следователь.

— Ты, конечно, скажешь, что мы дали ему плохое жилье? Возможно, доведешь это до сведения начальства.

— Поэтому ты вдруг стал отговаривать, чтоб я к нему не заходил?

— Да мне, собственно, опасаться нечего. Жилье исполком распределяет, — покраснел майор.

— Да, но по вашим отзывам — кому нужно это жилье?

— Но что он такое для нас — вор?!

— Поселенец! — не выдержал следователь.

— Одно и то же!

— Его сестра, вероятно, не в такой развалюхе жила?

— Она — фронтовик! Не ему чета!

— Прежде всего она его сестра!

— Ну и что? — остановился майор.

— А то, что его жизнь и без войны в этом домишке ежеминутно была под угрозой! А она ждала чудесных исправлений брата!

— Ей нужно было привести его в свой дом? Под одну крышу с детьми?!

— Вот вы говорите— фронтовики! Гордитесь этим. Но ведь это в прошлом! Фронтовик сначала человеком обязан быть! И сегодня! А вы где эту человечность растеряли?