Стивен Хантер - 47-й самурай
Больше в газете ничего не было. Никто не навещал Боба, никто не брал у него показания, заявления, комментарии, отчет. Он просто лежал в палате, восстанавливая силы, читал газеты, смотрел телевизор, поедал сырые яйца, бутерброды с огурцами, котлеты и всевозможную рыбу в большом количестве.
Через неделю его раны осмотрели и перебинтовали, ему дали новую порцию антибиотиков и болеутоляющих, после чего объявили, что он годен к дальнему перелету. Ему принесли новый костюм и подложный паспорт на имя Томаса Ли.
— Ганни, нам сказали, что, когда вы прилетите в Лос-Анджелес, вас встретит человек из госдепа. Он попросит отдать этот паспорт, который затем исчезнет. Я в этих делах ничего не смыслю, но нам сказали, что этот Томас Ли также исчезнет.
— И кто вам это сказал?
— О, сами знаете. Ребята в костюмах. Больше я ничего не могу добавить.
— Я тебя понял, сынок.
Одевшись, Боб собрал свои скудные пожитки: паспорт, билет на самолет, вылетающий в семь вечера, и больше ничего. Ключей от мотоцикла не было. Впрочем, это не имело значения.
Больница настояла на кресле-каталке. Один из фельдшеров докатил Боба до микроавтобуса без каких-либо надписей. На улице уже покусывал морозец. В Бойсе такая погода стоит в январе. Боб медленно перебрался в микроавтобус, опираясь на здоровую руку и здоровую ногу.
— Вы все поняли, ганни?
— Достаточно, чтобы вернуться домой.
— Что ж, трогаемся. Времени у нас в обрез.
Всю долгую дорогу до аэропорта Нарита никто не разговаривал. По сути дела, Боба уже второй раз выдворяли из Японии, и он понимал: надо радоваться, что он не попал в тюрьму. Запруженные городские улицы, тесные жилые кварталы, многоуровневые развязки, притоны продажной любви, шоссе — все мелькнуло мимо, и наконец через два часа впереди показалось невысокое обтекаемое здание терминала номер два международного аэропорта Нарита.
Микроавтобус остановился, и Боб вышел. Следом за ним вышел один из фельдшеров.
— Бен припаркует машину и присоединится к нам. Надеюсь, вы ничего не имеете против, но мы должны оставаться с вами до тех пор, пока вы не пройдете через предпосадочный контроль.
— Разумеется, каждый должен выполнять свое дело.
Все прошло гладко. Боб прошел через просторный серый зал международных вылетов, зарегистрировался на рейс, предъявил паспорт, получил посадочный талон — отлично, отлично, он летит первым классом, совсем неплохо, — и ребята проводили его до контроля.
— С этим всегда бывает головная боль, — объяснил Боб. — У меня стальное бедро, так что начинают трезвонить все колокола.
— Никаких проблем, — заверил его один из ребят. — Мы поможем.
— Послушайте, — спросил Боб, — и это все?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, никто меня не допрашивал, никто не брал у меня показания, никто даже не задавал никаких вопросов. Я ничего не знаю о судьбе тех, с кем был связан. Там была одна маленькая девочка…
— Ганни, мы простые санитары. Мы не имеем никакого отношения к большой политике. Они хотят именно этого.
— Снова эти «они»!
— Извините, ганни.
— Да я просто хотел убедиться, что с этой девочкой все в порядке. Понимаете, она еще совсем маленькая.
— Ничем не можем вам помочь, ганни. Нам ничего не сказали.
— О… ну хорошо, хорошо.
Боб прошел контроль, и на этот раз сигнализация не сработала. Его пропустили без лишних церемоний. Он кивнул ребятам, оставшимся за перегородкой, они кивнули в ответ, но уходить явно не собирались. Поскольку выход отсюда был только один, очевидно, ребята намеревались оставаться здесь, пока не убедятся, что неугомонный Свэггер благополучно вылетел.
Боб направился к выходу на посадку, благоразумно обойдя стороной торговый зал, где несколько месяцев назад так памятно сорвался с катушек. Он чувствовал… да, что? На самом деле особого удовлетворения не было. Боб чувствовал себя старым. Раны болели, походка была неуверенная, но, по крайней мере, он был не на костылях и не в кресле-каталке. Кроме того, Боб ощущал в себе странную пустоту. Серое строгое освещение как нельзя лучше подходило к его настроению — это вряд ли была депрессия, скорее чувство усталости, бесполезности, никчемности. Быть может, даже разочарования. Бобу никак не удавалось подобрать подходящее слово. Казалось бы, все позади, все кончено, он возвращается домой и все такое…
Надежда не покидала его до самого конца. Быть может, Окада-сан все-таки приедет, быть может, она привезет малышку Мико, быть может, они обменяются парой слов на прощание. И тогда все случившееся обретет какую-то определенность, ощущение законченности. Однако этого так и не произошло, и наконец объявили посадку на самолет.
Лезвие летело через жесткие заросли, вгрызаясь с чистотой и силой, подбрасывая в воздух срезанные пучки, которые пронизывающий ветер разносил по всему склону. Назад и вперед, назад и вперед — коса пожирала отросшую траву. Боб быстро нашел свой ритм, двигался легко, непринужденно.
Разумеется, ему пришлось начинать заново. За те несколько месяцев, что он провел в Японии, склон успел полностью зарасти. И сейчас под низким зимним небом трудно было определить, где он уже косил, а где еще нет. Боб работал четвертый день подряд; воздух был холодный, дул резкий ветер, однако, повинуясь принципу, который он даже не смог бы описать словами, он вернулся сюда, взял в руки косу и снова принялся за нескончаемый труд.
— Тебя гложет совсем другое, — заметила Джулия. — На этот склон тебе наплевать. Но тебе что-то не дает покоя. Уж я-то вижу. Тебе нужна помощь.
— Милая, со мной все в порядке. Я начал дело, и сейчас надо его завершить.
— Тебе нужно обязательно выговориться кому-нибудь — о том, что произошло в Японии. Может быть, не мне, может быть, не знакомому и не другу, а специалисту. Я еще ни разу не видела тебя в таком подавленном состоянии с тех пор, как ты много лет назад появился в дверях моего дома, весь продырявленный. Боб, если ничего не предпринимать, это тебя доконает.
— Да в Японии ничего плохого не произошло, — бросил Боб. — Наоборот, все говорят, мы сделали большое дело, добились успеха. И вот я вернулся домой, все просто замечательно, и меня ждет эта работа.
— Ну да, только ты вернулся домой, как всегда, усталый и грустный и с новым набором шрамов. Такие шрамы можно получить только в смертельной схватке. Но тут что-то еще. Хуже. Я это чувствую. Умер близкий тебе человек, которого ты очень любил, но ты не можешь кричать об этом. Дорогой, ты должен найти место, чтобы закричать и дать выход своему горю.
— Если честно, были моменты, когда мне приходилось туго. Да, один человек умер. И я, к сожалению, ничего не смог поделать. Но дело не в этом. Я должен тебе все рассказать. Там был один ребенок, одна маленькая девочка, и я очень хотел ей помочь. Но ничего не смог сделать. Так что она потеряна. Не умерла, а просто потеряна. Только и всего. Когда-нибудь я расскажу тебе подробнее, но не сейчас.
— Я очень сожалею. Маленький ребенок — это было бы замечательно, — сказала Джулия. — Он оживил бы наш дом. Может быть, я бы его даже полюбила. Я устала жить с брюзжащим старым медведем, так неужели маленький ребенок может быть еще хуже этого?
Даже Ники, ненадолго вернувшейся домой, не удалось достучаться до сердца отца.
— Есть тут что-то такое, что ему становится больно от одного только упоминания об этом ребенке, — сказала ей мать. — А он слишком упрям, чтобы хоть немного отдохнуть и обратиться за помощью.
— Все будет в порядке. Ты ведь его знаешь. Он и не с таким справлялся.
— Но когда-нибудь это окажется выше его сил. Быть может, как раз настал такой день.
— Нет, все будет хорошо, — постаралась успокоить мать Ники, сама не веря своим словам.
Казалось, отец был здесь, но в то же время его здесь не было, словно открылась зияющая дыра, которая потом лишь затянулась тонкой пленкой.
Ребенок? Что это может быть за ребенок?
Семья жила в уютном доме на окраине Бойсе, и со стороны все выглядело замечательно. Заботливый отец, красивая жена, очаровательная дочь; время от времени все трое ужинали в ресторане или совершали поход в кино. Ну да, все просто замечательно, денег хватает с избытком, все трое обаятельные и привлекательные — настоящие американские аристократы, не по рождению, а благодаря своей силе и умению. Благословленные здоровьем и духовным мужеством, они обрели еще и достаток и могли гордиться собой. Вот образец, к которому нужно стремиться. И никто, даже любящая женщина не могла разглядеть, что гложет Боба.
Он косил, косил и косил. Первый день был самым трудным. Каждое движение причиняло новую боль. И жизненные силы тоже куда-то делись. Он оказался не таким крепким, каким себя помнил. Многое растерял. К концу первого часа Боб тяжело дышал, губы его пересохли. В последующие несколько дней он немного освоился и на третий день даже перенес небольшой буран, осыпавший его колючим снегом и принесший похолодание.
