Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Колыма
— Далеко еще?
— С километр.
— Ох! Как тяжело!
— Бежим!
И снова фыркают под ногами кочки. Выскакивают вспугнутые куропатки, поднятые с гнезд. Выбегают зайцы и, поджав уши, уносятся в темноту.
Кавав задыхается. Лицо, одежда — сплошной панцирь из грязи. Так бежать ему еще не приходилось никогда. Яровой падает, споткнувшись о пень. Коряк хватает его за локоть. Помогает встать. Они снова бегут. Бегут к тому месту. Может, успеют. До утра еще есть время. Он не должен покончить с собой сейчас.
Еще несколько десятков метров. Уже слышен плеск реки. А вон и дерево. Он под ним. Дракон еще никого не обманывал. Не обманул и в этот раз. Он сидел под деревом. Единственным на берегу большим деревом. Сидел спокойно. Тихо. И, казалось, улыбался этим двоим своею совсем не злой улыбкой. Лицо его было повернуто в сторону Воямполки, будто в последние минуты свои, прощаясь с селом, он пожелал людям что-то очень хорошее, чего не познал в жизни сам.
Он еще не успел остыть. Возможно, услышав шаги в тундре, решил опередить ненужное ему спасение. А в прощении он давно не нуждался. Он сам себя наказал. И жесткая веревка, как рука Скальпа, оборвала жизнь.
ЧУЖОЙ СРЕДИ ЛЮДЕЙ
Говорят, кто прошел Воямпольскую тундру весною и не попал в болото, тот будет долго жить. И здоровья у него будет так же много, как кочек в тундре.
Яровой, услышав это, лишь улыбался. Ему не понаслышке знакома эта тундра. Уж она прибавит. Так прибавит, что не уйдешь. Все, что имел, растеряешь.
Он подходит к Тигилю, едва держась на ногах от усталости. Впервые ничего не мило, ничто не радует глаз. На что собаки бессловесны, а и те клянут тундру — кусают кочки. На ком же еще сорвать злость за свою усталость? На кого можно рычать сколько хочешь безнаказанно? Да и кто виноват в их усталости? Кто отнял силы? Кто вымотал? Все она — тундра проклятая! И нет ей ни конца, ни края.
Он смотрит на каюра. Тот тоже еле дышит. Но идет. До Тигиля километра три осталось. Можно и передохнуть. Сегодня они будут в Тигиле и Юрка будет спать дома. Как человек. Без опасений, без холода. В чистой постели. А пока они решили передохнуть и каюр сооружает маленький костерок, чтоб вскипятить чай. На это не нужно много дров, много огня. Достаточно сухого моха. И все. И можно греться, отдыхать. Мох горит ровно. Чуть вспыхивая иногда. Огонь от него тянется кверху. Как будто не мох, а сама тундра, в награду за все мытарства пути но ней, греет людям чай дыханием своим.
Последние километры. Они тем и хороши, что последними стали. Можно перевести дух. Отдохнуть и оглядеться. Запомнить тундру такою, какою она предстала перед глазами в это время. Какой она Пыла, не очень отчетливо помнится. Сквозь пелену усталости глаза не всегда отметят важное. Усталый человек — злой человек. И тундра, как злая мачеха, весь путь отнимала у людей, все, что могла.
Она не просила, отбирала, как разбойник. Как грабитель на своем пути. Идешь ее путем — плати дань. Не деньгами! Этим от нее не откупишься. Ей подай свое. Потому, не всяк способен уплатить ей, рассчитаться и выйти живым. Не всяк рискует сунуться в нее. С начала рождения зовут коряки тундру жизнью и погибелью своей.
С детства, как только коряк появляется на свет, раньше, чем сказать слово мать, он говорит — тундра. С этим словом и умирает, уходя в нее, как в свой дом, свое последнее пристанище.
Тундра! В ней много места для смеха и радости. Еще больше для слез и горя. Она рождает и также беззаботно убивает. Она мать- убийца. Она смех с топором в руке. Она змея, какая безжалостно поедает своих детенышей.
Какою только не представала она… Седою вдовой, веселой невестой в сверкающем убранстве своем. Холодною и надменной красавицей с окровавленными руками. Раскаявшейся грешницей. Рыжей потаскухой, заманивающей в свои объятья каждого. В ее постели всем хватит места. Она никого не отталкивала, никем не пренебрегла, не побрезговала. Она всякому рада. Зверю ли, человеку. Ей все равно чьей крови напиться, над чьим стоном посмеяться. Кого укрыть своею жестокой рукой. Зверь ли, птица ли, человек — никто не выходил из ее рук, не оставив в тундре частицу жизни своей. Она и этому была рада, как подарку.
Юрка смотрит на огонь. В чайнике вода уже согревается. Еще немного и закипит. Каюр достает из рюкзака галеты, сахар, заварку. Берет от всего понемногу, кидает в огонь. Это для Кутха. Старый обычай коряков. Идола накормить первым. Потом и самому. Чтоб колом в горле не стало. Чтоб не перевелась еда. Чтоб не прогневался всевышний. Не наказал за жадность и непочтение.
Тихо сгорает мох. Умирает безропотно, покорно, рассыпаясь в белый пепел. Ушла жизнь. Вот так и старики-коряки уходят из жизни незаметно. Перестав быть нужными, они торопят смерть и спокойно встречают ее, уходят без сожалений. Хорошо хоть до преклонных лет дожил. Своею смертью умер, как человек…
— Давай чаевать, — улыбается Юрка, протягивая берестяную кружку. Из нее хорошо пить чай. Ни руки, ни губы не обожжешь. Чай сохраняет аромат и долго не остывает.
Яровой не видел еще такой кружки.
— Где ты ее взял? — спрашивает у каюра.
— Моя это кружка. Теперь моя. Совсем старая. Из нее еще мой дед пил чай. Мы — все каюры. Весь род. Вот только дети мои вряд ли ими будут. Говорят, что через пару лет в Воямполку самолеты летать начнут. И не только в Воямполку. Всюду, а значит, не нужны станут каюры. Я — последний в роду. Как и эта кружка. Бери ее на память. Домой когда вернешься, захочешь вспомнить тундру — возьми ее. Налей чай. А она тебе все напомнит. И эту тундру, и как спасала она людей горячим чаем. Расскажет, как уберегла в пурге от смерти деда и моего отца. Расскажет, сколько видела. Ты верь ей.
Вскоре они пошли в Тигиль. Нарта весело подпрыгивала на кочках, словно пела, предчувствуя конец пути. Собаки, почуяв дым печной, побежали веселее. Скоро жилье, отдых, скоро конец пути, всем невзгодам, неудобствам и тяжестям. Мужчины тоже плечи расправили. Что ни говори, самый лучший отрезок пути, это его конец.
Яровой заранее обдумывает, как он будет говорить о Клеще. Какие вопросы придется поставить и выяснить. С кем он станет встречаться и спрашивать о жизни и работе Веника.
Надо будет узнать во всех деталях, за что его переотправили отсюда. Сам ли он в этом виноват? Как вел себя? С кем общался? Где и в каких условиях жил? Были ли у него соседи? Спросить их о Клеще. Может, общались? О чем он говорил и куда собирался после поселения? Как относились к нему жители села?
Собаки бежали к Тигилю торопливо. Они знали, сейчас, по приезде домой, хозяин отпустит их. Даст вволю свободно побегать, отдохнуть от тяжелой нартовой лямки.
— Тах! Тах! (Лево! Лево!) — кричит каюр.
Собаки послушно сворачивают к распадку. Сейчас они минуют его и побегут по сопкам. Там можно мчаться без оглядки. На сопках еще снег. Нарта станет легкой, послушной. Вот и распадок. Он весь обнажился. Снега здесь совсем нет.
— Что? — Юрка присел от страха.
Пара медведей, недавно вышедших из берлоги, пили воду из ручья. Но вот матуха заметила нарту и трусливо побежала вглубь распадка. Медведь разозлился на помеху. И, зло рявкнув, побежал навстречу нарте.
Юрка схватил остол, приготовился защищаться. Медведь ринулся к нему. Принял остол за ружье. Собаки заскулили. Яровой растерялся. Ведь пистолет вместе с кобурой и патронами лежит в чемодане. А чемодан в самом низу. На дне нарты, увязал на последней чаевке. Кто ж думать мог? Ведь до села оставалось три километра, теперь же еще ближе. Кто мог предвидеть такую встречу? Но медведь уже близко. Рыжий загривок дыбом встал. Шерсть на боках висит клочьями. Видно, недавно из берлоги и чертовски голоден. Пробку выкинул.
Коряк стоит, как изваяние. И, кажется, совершенно спокоен. Но что он сделает медведю остолом. Ведь зверь сломает его, как спичку. Аркадий лихорадочно оглядывается. Чем помочь? Каюр погибнет! У него пятеро ребятишек!
Догадка моментально вспыхнула. Да. Вот он, этот перочинный нож. Лезвие еле вытащил. Он подбегает к вожаку. Медведь уже встал на дыбы. До коряка несколько шагов. Он обрезает постромки у собак. Они одна за другой кинулись на медведя. Лай, рык, визг. Все перемешалось в один клубок. Медведь не успевает отмахиваться от собак. Они налетают дружно. Сворой. Осадили зверя со всех сторон. Тянут за ноги, виснут на боках. Кусают, рвут, не подпускают к хозяину. Медведь кричит. Злится. Но собаки настырны. Их мало остановить. Им нужен верх. Это уже не те послушные ездовики, что тащили нарту через всю тундру. Это звери! Вон как клыки оскалили. Глаза горят. Орут на всю тундру песьи глотки. Не свою, Юркину жизнь спасают. Из-за нее и своей жизни им не жаль. Что там медведь, кому угодно горло перегрызут, за хозяина! Он для них — все.
Но медведь того не понимает! Вот глупый зверь! Он один, а псов двенадцать. И все они не отступят от него, покуда силы есть и бьется внутри самое верное — собачье сердце. Покуда будет жив хоть один пес, медведю не подойти к каюру.
