Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
– Мьясо карош! Жиж-галныш – зер гут! Давай-давай!
Будто втянутую ревом внесло хозяйку. Она несла поднос, уставленный чашками с шурпой.
– Ахтунг! – взревел внезапно сидящий в центре стола, плотный, с рыжим бобриком и конопатым лицом. – Большевик капут!
И, уставив указательный палец в соседа, сидящего напротив, поднатужился. Лицо его свекольно багровело, выдавая нешуточную степень сжатия атмосфер, что скопились в утробе. Степень эта достигла предела, и рыжий, уловив момент, приоткрыл нижний клапан. Под ним раскатисто и гулко треснуло, рвануло холстинным разрывом.
– Айн капут! – хором зафиксировала первую жертву орава, и жертва, сраженная указательным перстом и треском, закатив глаза, свалилась с лавки.
Ахнула, содрогнулась хозяйка, сама готовая свалиться от неслыханного в этой сакле бесстыдства, но удержавшая себя лишь ценностью жирной чесночной шурпы в чашках.
Между тем рыжий вновь прессовал в себе атмосферы, выискивая убойным пальцем очередную цель, и, найдя ее, опростался вообще немыслимым по мощности разрядом.
– Цвай капут! – восторженно заорала орда, грянула на пол вторая жертва.
Хозяйка взвизгнула, чашки заскользили вниз, заливая ноги бульоном. Закрыла лицо руками, метнулась к двери, где столкнулась с сыном Нурды. Он все слышал.
Гогот сотрясал кунацкую. Нурды выхватил кинжал и прыгнул к столу. Гогот опал. Нурды искал глазами главное животное в этом стаде. Он высматривал его, поочередно ощупывая взглядом цепеневшие красные лица.
Где-то сбоку сухо треснул хлопок в ладоши:
– Хоп!
Нурды крутнулся всем телом на вскрик, и здесь его тараном ударило в бок. В грохоте мисок, ложек на него обрушился стол, опрокинул навзничь. Лежа на животе, он напружинил спину, рывком столкнул с себя увесистую тяжесть, вскочил и тут же ощутил цепкий захват чужих рук на шее и поперек туловища. Ему сдавили горло и выдернули из руки кинжал.
Потом тиски разжались, и едва воздух пробился к судорожно трепетавшим легким, как тупой, мощный тычок в спину бросил Нурды вперед. Вялое тело встретили свинцовые кулаки. Немецкий круг ощетинился этими кулаками, они врезались парню в бока, в лопатки, в живот, ломали ребра, взрывались дикой болью в печени.
Длилось это неимоверно долго, до тех пор пока звериный азарт избиения, пронзительный крик матери у порога не прорезал чужой металлический окрик:
– Хальт! – Под притолокой горбился, жег глазами Осман-Губе.
В десантном круге ломано оседал на пол сын хозяйки.
– Швайне… – гневно процедил полковник, шагнул в кунацкую, рявкнул распаленному кулачным боем воинству: – Гейт генаус![17]
Приказ вышвырнул солдат во двор; расхватывая автоматы, они ныряли в дверь.
Джавотхан сидел напротив полковника в спальне. Скрестив ноги, прикрыл глаза, раскачивался, говорил:
– Люди от сотворения мира устроены так, что самый главный голос для них – голос нации и веры. Мы с тобой мусульмане, подошли к закату жизни. Будем говорить открыто. Перед этим мы делали здесь одно кровное дело – освобождали Кавказ от русских свиней, каждый в ^fepy своих сил. Теперь пришли немцы. Но они ведут себя с нами хуже русских. Я сегодня понял, отчего это. Для русских мы были просто врагами, для этих – презренным скотом. Если они обращаются с нами так сейчас, когда мы им нужны, что будет после их победы?
– Я думал над этим, – отвел взгляд Осман-Губе.
– И что подсказали думы?
– Если хочешь выжить, умей быть полезным сильному. Для тебя, для меня, для любого, порожденного малой нацией, нет другого выхода в этой жизни. Так было всегда и так будет.
– В чем твоя полезность для них?
– Я знаю Кавказ, обычаи, значит, пригоден для управления здесь. Меня учили управлять немцы. Они знают в этом толк.
– Тебе это обещали?
– Что?
– Что позволят управлять?
– Правителем Кавказа уже назначен мой двоюродный брат Гейдар Бамматов, зять Топы Чермоева. Я буду при нем главой полиции Кавказа. Но это надо заработать.
– Ты уверен, что Исраилов не захочет встать между тобой и Берлином?
– Мы с тобой и Саид-беком Шамилевым уже лили кровь гяуров ради свободы Кавказа, когда этот щенок еще мочил штаны!
– Я помню. Убеди в этом Исраилова сам, – тускло предложил Джавотхан. – Те, в чьих жилах течет хоть четверть еврейской крови, никогда не признавали ничьих заслуг, кроме своих. А в его жилах половина такой крови, хоть он и вскормлен чеченским молоком.
– Это интересная новость, – подался вперед Осман-Губе. – Откуда она у тебя?
– Мы кунаки с его дедом – Хацигом Цоцаровым. Он рассказал мне все. Ты первый, с кем я делюсь.
– Как такое случилось?
– В тысяча девятьсот шестом году в хуторе Бегарой появилась семья евреев-революционеров: отец, дочь и сын. Они бежали из Грузии от преследования царских властей. Еврея взял к себе в батраки Хациг Цоцаров. А его сын – Исраил Садуллаев стал присматриваться к молодой еврейке. Она не опускала глаза перед его взглядом, и однажды вечером он свалил ее на солому в катухе.
Через девять месяцев родился Хасан. Еврей-старик пришел к Хацигу и стал требовать денег на жизнь и воспитание внука, потому что они теперь родственники. Так Хациг узнал, что отец ребенка его сын Исраил. Он избил его до полусмерти, убил еврейку и выгнал еврея из хутора. Ребенка оставил себе и отдал жене Исраила, у которой уже был сын Хусейн. Хусейн и Хасан стали молочными братьями. Потом у всех, кто знал об этом, Хациг взял клятву на Коране о молчании. С меня он не брал такой клятвы, но я всю жизнь молчал. Тебе рассказываю потому, что принял сегодня одно решение. Скоро узнаешь какое.
– Мы найдем в моей полиции место и Хасану, – усмехнулся полковник. – Для присмотра за славянами сгодятся и полукровки.
Джавотхан открыл глаза, стал смотреть на гестаповца. Обтянутое желтой морщинистой кожей его лицо покривилось в горькой усмешке.
– Ты принимаешь сказки за жизнь. Нам никогда не быть правителями. Нам позволят стать лишь пастухами для вайнахов, которых загонят в один баз. А за это заставят лизать башмаки настоящих правителей, тех, что ты выгнал сейчас во двор. Когда эти победят с твоей и моей помощью, они припомнят тебе все.
– Куда ты зовешь? – откинулся к стене, зябко повел плечами Осман-Губе. Старик ткнул в самое больное место. – К русским?
– Я всю жизнь звал к единоверцам, где осели тысячи наших предков, – к туркам.
– Турецкий премьер не может даже сходить в сортир, пока не спросит разрешения сначала у немцев, потом у англичан. Поэтому я предпочитаю говорить по-немецки и лизать один сапог – тоже немецкий. А все остальные пусть лижут мой. Не забывай, что у нас под этим сапогом уже вся Европа и мы стоим на Волге и на Тереке.
– Значит, ты теперь немец…
– Да, я немец!
– Не злись. Может, ты прав в своей гордыне. После моей поездки по Чечне и Ингушетии мне страшно оттого, что я умру чеченцем. Той Чечни, которую мы хотели создать, нет. Ее на куски раздирают колхозы и голод, ложь, страх, НКВД и предательство. На что ушла моя жизнь?
Джавотхан замолчал. Перед полковником сидел глубокий старик, сгорбленные мощи с остановившимся взглядом, в котором застыло отчаяние.
– Джавотхан, – тихо позвал Осман-Губе, подавив в себе непрошенный позыв жалости. – У меня назначена здесь встреча с одним красным. Ты пойдешь или останешься?
Джавотхан поднял на гестаповца обессмысленный мутью взгляд, долго осознавал сказанное.
– Я устал, – наконец сказал он. – Если мешаю тебе, пойду на сено в катух.
– Ты не мешаешь, – качнул головой Осман-Губе. – Тебе будет интересно, если узнаешь, с кем…
В дверь просунулась голова хозяина.
– Его привели, – пряча ненавидящие глаза, тускло сказал он: в сарае, придушенно причитая, захлебываясь в слезах, врачевали Нурды мать и сестра, прикладывали к измолоченному, фиолетово-синему телу его подорожник, растертый с медвежьим салом.
– Пусть зайдет, – велел гестаповец. – Атаев! Немецкие солдаты нанесли твоей семье оскорбление. Мы попросим у тебя извинения хорошей суммой. А солдаты будут наказаны лично мной. Зови гостя.
Вошел Гачиев. Джавотхан, увидев ненавистное знакомое лицо, стал выплывать из мертвящего своего оцепенения. По земляному полу шагнул к ним главный враг, из своих, поставленный Советами над горцами, умеющий менять шкуру, как гадюка при линьке, враг, удачно пойманный в капкан Исраиловым. Он вздумал сменить хозяина? Именно так. Осман-Губе был теперь надежнее.
– Салам алейкум, – поздоровался нарком. – Могу я узнать, с кем имею дело?
– Ва алейкум салам. Я полковник гестапо Осман-Губе, – холодно, не вставая, ответил гестаповец.
Джавотхан смотрел молча, тяжело и брезгливо.
– Это мой друг, – скосил глаза Осман-Губе.
– Салам алейкум, Джавотхан, – узнал, укололся о молчание старика Гачиев. – Вы мне очень нужны, господин полковник.
