Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
– Ты запел непонятные песни. Чей это голос? – спокойно спросил Исраилов, и это спокойствие взорвало старика.
– Щенок! Ты еще сосал грудь чеченской матери, когда я поднял первое восстание против русских в горах! Тебе нужно было сладкое вранье или точное положение дел?
– Говори.
– У тебя в горах осталось не больше сотни людей, готовых на все. Это бараны. Их ты можешь повести за собой хоть в пропасть. Но остальные трижды подумают, прежде чем сделать шаг к гибели.
Исраилов встал. Шагнул к гудящей печке, приблизил к горячему железу ладони. Обернулся. По лицу расползлась снисходительная, едкая усмешка.
– Ты не был у Агиштинской горы? Может, те сотни, которых обучают немцы и мои мюриды, – сон? Иди ткни любого из них пальцем, и ты почувствуешь мясо, которое набухло ненавистью к русским. Такие множатся с каждым днем.
– Это мясо набухло нашей вечной жадностью к оружию. Немцы раздают его бесплатно. Такое в горах впервые. И многие, получив винтовку, плюнут на твое восстание. Оно не нужно горцу.
– А что ему нужно? – вкрадчиво спросил Исраилов.
– Ему нужен хороший карабин, чтобы добыть мясо на звериной тропе и защитить себя, свой род, кусок земли, чтобы накормить семью и гостя, и дечик-пондур[18], чтобы в радости встречать праздники, дарованные Аллахом и тейпом.
Русские много обещали, но не сумели наделить ничем из перечисленного. Потому я воевал с ними. Но немцы отберут у нас последнее, чего еще не успели отобрать русские, – свободу. В нашем языке нет слова «раб», но оно появится, если немцы победят русских. Я понял это сегодня в сакле Атаева…
– Иди! – прервал старика Исраилов. Он стоял спиной к Джавотхану. И спина эта, затылок вождя источали брезгливую жалость к развалине, издающей звуки. – В твоем теле дрожит немощная и слепая душа. Ты мне больше не нужен. Я сам, один поведу вайнахов по пути, который им предназначен.
– Будь ты проклят, полукровка! – свистяще выдохнул Джавотхан. Хасан, содрогнувшись, развернулся к старику. – Тебе, полуеврею, всю жизнь были чужими наши горы, наши цели, наш народ и его обычаи! Ты готов залить их кровью всей нации, завалить трупами, чтобы добраться по ним к немецкой кормушке! Будь ты проклят, рожденный еврейкой в Бегарое!
Я забираю у тебя сыновей и иду держать холбат[19] в пещеру! Я буду просить Аллаха, чтобы он раздавил все твои дела в наших горах, всех твоих выродков, которых ты зачал в аулах, и всю память о тебе.
Глава 10
Действиям Реккерта предшествовала радиограмма из Армавира о необходимости принять самолет из Берлина и приказ Осман-Губе задержать истребительные отряды у Хистир-Юрта хотя бы на сутки.
В Армавире уже сутки ждал самолет с берлинским фоторепортером. Задание, полученное им от главного редактора «Фёлькишер беобахтер», было сделать на первую полосу исторический снимок: горцы передают в дар офицеру рейха обильное продовольствие.
Снимок, по замыслу Геббельса, должен был укрепить фюрера, рейхсминистров и обывателя Германии в уверенности, что население горного Кавказа есть не что иное, как готовая к службе прогерманская «пятая колонна». Роль офицера в снимке по решению Кальтенбруннера предназначалась Реккерту. Ему же предстояло организовать этот снимок практически.
Что касается задержания у Хистир-Юрта истребительных отрядов…
Реккерт вспомнил о чеченце – местном поставщике продовольствия Косом Идрисе и включил его в свой план. В общих чертах этот план вырисовывался таким: Косой со своими бандитами нападает на коровью ферму Хистир-Юрта, между налетчиками и ополчением аула завязывается бой, к нему неизбежно должны подключиться и взять аульчан под защиту истребительные отряды, дислоцированные поблизости.
В самый разгар свары, зайдя с тыла, в бой вступит отборный отряд Реккерта и, пользуясь фактором внезапности, истребит красных. После чего стадо коров из Хистир-Юрта, пригнанное к посадочной площадке, станет тем «обильным продовольствием», которое Косой Идрис передаст Реккерту перед объективом столичного фотографа. Это будет незабываемо и живописно: на фоне белых гор свирепый одноглазый абориген вручает красавцу обер-лсйтенанту мясное стадо.
Косой Идрис снабжал штаб Реккерта продуктами. Реккерт с двумя десантниками и Идрис встречались у заброшенной волчьей норы неподалеку от Хистир-Юрта. В двух верстах находился аул Ца – так он был обозначен на карте Реккерта. Рядом Реккерт пометил расположение еще трех хуторов – Ши, Ко, Ди. По-чеченски они назывались иначе, но Реккерт, покатав языком варварскую тарабарщину, выплюнул ее и назвал аулы цифрами чеченского счета: первый, второй, третий, четвертый.
Вечером пошел снег. Его белизну не могли испачкать даже грязно-лиловые сумерки, наползавшие на лес.
Ровно в шесть за частоколом кизилового подроста захрупали по снегу шаги, нарастающе потянули шорох санные полозья. Реккерт бесшумно сдвинул предохранитель автомата. Но в межствольных прорехах закачалась знакомая фигура Идриса, и немец шагнул из-за дерева.
Чеченец с трудом приволок на широких санях два плотно набитых мешка. Долго развязывал. В мешках оказались круги чурека, вареная баранина, соль, сушеные абрикосы, орехи, мед. Получив деньги, Идрис стал пересчитывать кредитки, сплевывая на темную, грязную щепоть. Пуховые снежинки пятнали белизной косматую черную папаху, садились на плечи старой свалявшейся бурки.
Реккерт стоял рядом, подергивал коленом. Под маскхалатом бугрилось, ждало движения тренированное тело.
На вывернутое веко чеченца садились снежинки, набухали, выкатывались из пустой багровой глазницы сизыми каплями. Капли скатывались по щеке, тонули в щетине короткой бороды.
Реккерт осматривал аборигена, его папаху, бороду, бурку. Дрогнул от знакомого вожделенного холодка, мазнувшего по спине. Он был археологом до войны, сыном археолога и не раз держал в руках древние черепки и кости – немых очевидцев вечности. Сама История не раз обжигала его ладони, он обладал даром ощущать ее всей кожей, до щекотки где-то под хребтом.
Реккерт вдруг осознал, что перед ним живое ископаемое. Бурка, мачи, папаха чеченца, сработанные в аульской дымной сакле, копировали изделия прародителей, чья плоть истлела века назад. Мозг хранил заветы и навыки тотема, которыми жили его предки. Время пронеслось над этими людьми, почти не затронув их. Современность сбрасывала в горы изделия Истерзанной войнами Европы: иглу, ружье, порох, керосин.
«Когда сбудется все, что задумано, и третий рейх запустит руки по локоть в недра Кавказа, часть вот этих – на пепел. Остальных – на фермы, к стойлам германской элиты. Русский раб, даже прошедший отбор и селекцию, безнадежно поражен бациллами марксизма. Его уже не вытравить из славянских мозгов, как короеда из трухлявой балки. А с этими, законсервированными в горах, будет меньше хлопот».
Идрис кончил считать деньги, вытер вспотевший лоб. Долго мялся, потом сказал Реккерту, что с ним ищет встречи проводник командира истребительного отряда Криволапова Саид. Он хочет работать на немцев, если будут платить столько же, сколько Идрису.
– Приведи сюда, – приказал Реккерт, чувствуя, как в сердце заползает щекочущий холодок предчувствия: в руки шла ослепительная удача. Неведомый Саид поразительно вписывался в план Реккерта. Еще один любитель денег гармонично довершал его архитектурное построение.
– Веди сейчас, – повторил Реккерт.
– Не знай, сичас как? У Криволапа, ей-бох, такой глаз… Как шампур тибе протыкаит… Нельзя сичас, – маялся Идрис, уминая сыромятью мачей хрусткий палый лист, припорошенный снегом.
– Гут. Тогда я буду вечером. Здесь! – ткнул Реккерт пальцем себе под ноги. – Теперь слушать меня. Завтра. В пьять утром. Ты нападаешь на ферма Хистир-Юрт. Держишь бой, отбиваешь коров. Потом погоняешь стадо… э-э… на край балка, где есть аул Ца. Я показывал тебе карта. Там дуб. Вспоминаешь?
– Ей-бох, помнит моя, – закивал, расплылся одноглазый.
– Ты должен пригонять стадо в два часа. Сейчас я платил тысяча. В два часа ты получаешь еще одна тысяча. Запоминал? Два ча-са! Там будем делать твоя и моя фотогра-фия. На памьять. Твой сын, твой внук потом будут говорить: гут, молодец мой фатер Идрис! Ты все понимал?
– Хлебом клянусь тибе: завтра, в два часа, там буду!
– Карашо. Саид сюда ветчером. Я жду.
Вечером Реккерт встретился с проводником Кривола-пова, и они договорились обо всем. Этим же вечером Реккерт радировал в Армавир Арнольду, передал точные координаты посадочной площадки в горах и время, к которому должен прибыть самолет и ждать, не глуша моторов: четырнадцать ноль-ноль по Москве.
* * *И опять долгожданной благодатью опустился на отряд Дубова привал близ Хистир-Юрта. Ждал его с нетерпением Апти-проводник, чтобы прислониться душой к соратникам, напитаться терпким ароматом дубовских побасенок и небывальщин.
