Валерий Горшков - Любой ценой
И все-таки Охотника, находящегося в предвкушении долгожданной встречи с родным городом, не покидало странное чувство беспокойства, словно там за каждым углом мерещится хитрая милицейская или чекистская рожа. Будто он – беглый преступник, тайком возвращающийся на место кровавого преступления.
Интересно, я вообще смогу когда-нибудь жить совершенно спокойно, как до ареста мамы? – грустно подумал Ярослав, проводя ладонью по щеке, ставшей за время путешествия из Брно колючей, как одежная щетка. И сам себе тут же ответил – вряд ли.
Глава 3 У воров своя правда – у нас своя
Ярославу повезло – прямо на Московском вокзале, стоя перед висящим на стене у билетных касс огромным расписанием движения пригородных поездов, он вдруг совершенно случайно подслушал чужой разговор и узнал, что в направлении Метелицы, оказывается, теперь дважды в день ходит рейсовый автобус. Отправляясь от площади Восстания и двигаясь в южном направлении от города, останавливаясь у каждого столба, автобус делает кольцо в ближайшей к Метелице большой деревне Морозово – хозяйстве колхоза «Бауманский», – от которой до дома профессора всего-то полтора километра! Вот так новость!
Извинившись за невольно подслушанный разговор и подробно расспросив стоящих рядом смуглых, как абреки, хотя и вполне русских на вид незнакомых мужчину и женщину, Ярослав выяснил все, что нужно. Супружеская пара оказалась агрономами, недавно приехавшими по комсомольской путевке из Ташкента и сейчас живущими в Морозово и работающими в колхозе. Они с охотой рассказали, что автобус в Ленинград отправляется первый раз в шесть утра от вокзала, в семь, добравшись до конечной – конторы «Бауманца», – везет людей в город, затем вечером, в половине восьмого, развозит пассажиров обратно в пригород и, наконец, возвращается в автопарк. При этом его маршрут проходит как раз мимо деревни Метелица. Таким образом и приехать в Ленинград, и уехать восвояси из тех краев можно дважды в день, утром и вечером. И не надо больше каждый раз по часу месить ногами глину до железнодорожной станции и обратно.
– Правда, от Метелицы одни головешки остались и название, – вдруг неожиданно сообщил мужчина, нахмурив брови. – Два десятка пепелищ да закопченные печные трубы. Местные говорили, мол, немцы там в сорок четвертом на высотке целые сутки оборону держали, а наши по ним из пушек били. Воронка на воронке. Вся земля снарядами перепахана. Живого места не осталось.
Ярослав почувствовал, как у него по спине пробежала ледяная волна.
– Только один дом и уцелел, – вздохнула женщина, пригладив коротко стриженные светлые волосы и обняв мужа за руку. – Он в стороне от других стоит, особняком. Те ведь наверху, на господствующей высоте, и только этот – у подножия склона, у самой реки. Правее. Там рядом даже воронок от взрывов почти нет.
Теперь Ярослава прошиб пот.
– У реки? – переспросил Охотник. Голос его стал каким-то придушенным, словно его держали за горло. – Такой синий, с белыми ставнями?! Забор островерхий, во дворе еще сарай, длинный, с металлической крышей?! Он уцелел?!
– Д-да, синий, со ставнями, – кивнула, чуть изменившись в лице, женщина. – Мне учетчица наша, тетя Дуся, говорила, что раньше там самый настоящий профессор жил, из Ленинграда. Одинокий. Потом его, как и всех мужчин, на войну забрали.
– Это мой друг, – сказал, не удержавшись, Охотник. – Простите… а вы часто мимо Метелицы проезжаете?
– Конечно, – вступил в диалог мужчина. – За три месяца, пока мы с Варварой в Морозово живем, посчитай, раз в неделю, туда и обратно – обязательно. А что?
– Шурик, какой же ты, право, не проницательный! – ласково, с укором, пожурила супруга женщина. – Товарищ капитан хочет узнать, живет ли кто-нибудь в доме, или он стоит пустой! Ведь это вполне логично. Я угадала?
– Так… это… Мы же вместе с тобой в прошлую среду, когда вечером из города возвращались, видели дым из трубы! – переглянулся с женой встрепенувшийся Шурик. – Ну, точно! Тогда еще резко похолодало, всего на один день, до нуля градусов! Я еще, помнишь, сказал, что быть такого не может, чтобы справный дом пустовал. Да еще с сараем и баней. Пусть он единственный на всю Метелицу остался, пусть ни одной живой души вокруг, на три километра. Хозяин – если жив на фронте остался – обязательно объявится. Вот он и вернулся.
– Выходит, ваш друг жив-здоров, – глядя на Ярослава добрыми глазами, мило улыбнулась Варвара, чуть кокетливо склонив набок головку. – Сегодня вечером встретитесь. Давно, наверное, не виделись?
– Давно, – кивнул Ярослав. – Семь лет…
– Будет повод отметить! – рассмеялся Шурик, шелкнув себя указательным пальцем по горлу. Жена вздохнула, но промолчала. – Если что – заходите в гости. Вместе с профессором. Скоротаем вечерок, под сахарную! Ха-ха! В Морозове вам любой скажет, где узбеки живут. Они нас так, в шутку, за смуглую кожу называют. А мы не обижаемся.
– Спасибо за приглашение, – поблагодарил Охотник. – Обещать ничего не стану. Как получится. Удачи вам. Хорошие вы люди.
– Не за что, капитан, – пожал плечами польщенный агроном. И в долгу не остался: – Это тебе, таким, как ты, – спасибо. Пока мы с Варей на юге по брони, как специалисты, продовольствием фронт обеспечивали, ты за нас немцев бил. Хорошо ведь бил, а, с усердием?
– Нормально, – чуть улыбнулся Ярослав.
– До автобуса еще почти три часа, – напомнила о себе Варвара. – Мы с мужем как раз собирались в кино пойти. Это тут совсем рядом, на Невском. Комедия «Огни большого города», с Чарли Чаплином в главной роли. Пошли вместе?
– Я давно в Ленинграде не был, – признался Охотник. – Только что с поезда. Хочу просто прогуляться. Воздухом морским подышать.
– Значит, встретимся на остановке, – Шурик протянул руку. Ярослав ответил, крепко, без снисхождения стиснув. Этот загоревший до черноты долговязый парень в смешных очках с толстыми линзами, делающих его похожим на киношного жюль-верновского ловца бабочек Паганеля, ему нравился…
Ленинград, в отличие от столицы, где о войне уже и не вспоминали, выглядел не так свежо, парадно и беззаботно, и по медицинской аналогии скорее напоминал тяжелобольного, который лишь накануне почувствовал себя легче и его перевели из реанимации, где он долгое время пребывал в коме, балансируя на грани жизни и смерти, в отделение интенсивной терапии. После прорыва блокады в великий город как могли вдыхали жизнь. Сняли мешки с песком с памятников, убрали скопившиеся на улицах огромные горы мусора, кое-как подлатали дороги центральной части, чтобы по ним без особого риска могли передвигаться четырехколесные железные кони. Повсюду вывесили уйму всевозможных агитационно-патриотических плакатов и начали по вечерам вновь включать фонари в парках и скверах. Люди выглядели уже совершенно нормально и не напоминали те, показываемые в документальных киножурналах, обтянутые прозрачной кожей ходячие скелеты. Кое-где, особенно на Невском, то и дело мелькали модные шляпки и туфельки на высоких каблучках. Звучала легкая музыка и задорный женский смех. Но даже с поправкой на минувшую войну чего-то весьма существенного, по сравнению с нынешней Москвой, в Ленинграде все же не хватало. Отсутствовало нечто, так характерное для того, прошлого времени. Чего именно не хватало – Ярослав понял не сразу. А когда понял – в груди стало вдруг холодно и неуютно…
В городе почти не встречалось детей и стариков. Хотя в столице их можно было увидеть буквально на каждом шагу. Основную массу снующих по тротуарам прохожих составляли вполне зрелые и крепкие люди, от двадцати до пятидесяти. Значительно реже попадались на глаза девушки школьного и студенческого вида и дымящие папироской, по-мужски серьезные и рано повзрослевшие угловатые подростки с редким пушком, пробивающимся над верхней губой. Охотник гулял по центральной части Питера добрых два часа, но так и не встретил ни одного малыша до десяти лет и увидел всего двух очень пожилых людей – сидящую на скамейке в парке и держащуюся за руки семейную пару. И все!
Большинство стариков не смогло пережить блокаду, детей вывезли в эвакуацию на Урал. Да многих так там и оставили, в детдоме, узнав, что возвращаться им не к кому: все родные погибли или умерли с голоду. А новорожденных, появившихся на свет за три года блокады и сумевших благополучно дожить до первой мирной осени сорок пятого, вряд ли набралось бы с дюжину на весь некогда трехмиллионный город…
К площади Восстания Ярослав вернулся если не угрюмым и подавленным, то уж опустошенным – это точно. Но стоило ему вновь увидеть стоящих на остановке автобуса Шурика с Варей, как хандра сразу улетучилась. Охотник понял – что-то случилось. Агроном выглядел таким жалким, а его молодая жена такой растерянной и виноватой, что их, как сломавших любимую игрушку детей, хотелось прижать к груди, поцеловать в щечку и погладить по головке, шепнуть на ушко что-то ласковое и успокаивающее.
