Валерий Горшков - Любой ценой
– Да нет, – словно оттаяв, после короткого молчания зловеще прошептал Береснев. Пальцы капитана, начавшие мелко подрагивать от нервного возбуждения, по-прежнему лежали на клапане кобуры. – Это твои дела плохи… С л а в и к. Устал я тебя слушать. Надоел ты мне. Смертельно надоел. Из-за тебя, недоноска, из-за твоего тогдашнего побега, у меня вся служба боком вышла! Не стал вязать прямо в университете, вслед за матерью-воровкой! Хотя должен был! Нет, пожалел сопляка-отличника! От лагеря верного спас! На допрос на завтра вызвал, хотел постращать немного и отпустить на все четыре стороны… А в ответ ты мне, тварь, в самую душу плюнул! Сбежал. Людей убивать стал, направо и налево… Фамилию – вон! – даже сменить умудрился!.. Ну и что, что потом ты на фронте был, а я вынужден был здесь, в тылу, за продпаек мразь всякую ловить и к стенке ставить?! Да я срать хотел на все твои ордена, ясно?! Мне они до одного места! Сам он в НКВД пойдет, надо же, какой резвый… Ты не так прост, как пытаешься казаться, Корсак… Наверняка уже придумал, как и самому выкрутиться, и меня, до кучи, дураком выставить. Один раз, в Москве, тебе уже подфартило – звезда помогла. Как же! Все железку увидели – и рты раззявили! У кого рука поднимется героя-фронтовика арестовать?! К тому ж хромого калеку?!. Нет, хватит с меня сюрпризов. Никакого НКВД не будет. Я тебя, Славик, прямо здесь порешу! В поезде… А потом скажу, что ты – это ты. И когда, чудом избежав ареста в Москве, ночью ты пришел сюда, в тамбур, и предложил мне, с глазу на глаз, уладить дело… а я, как и подобает честному офицеру Чека, отказался… ты сразу попытался оглушить меня тростью и завладеть оружием. Но, вот беда, не успел. Получил пулю. А лучше – две. Так оно, согласись, гораздо достовернее выглядит. И – убедительнее… Так что не видать тебе Ленинграда, сучонок! Считай – отковылял свое…
Лежащие на кобуре пальцы правой руки Береснева пришли в движение, отбрасывая клапан и привычно стискивая рифленую рукоятку «ТТ». Было видно, что капитану не впервой экстренно доставать оружие, нащупывать указательным пальцем спусковой крючок и решительно, не дрогнув, наводить ствол на врага. Он умел делать это быстро, четко и хладнокровно. И если бы в эту секунду перед Бересневым, опираясь на палку, стоял кто угодно, кроме Ярослава, жить бы ему оставалось от силы секунда-другая…
Но в тамбуре находился Охотник.
Глядя капитану прямо в глаза, не шевелясь и не моргая, Охотник, при первых признаках неминуемого сосредоточивший основное внимание именно на руке, боковым зрением сразу уловил мельчайшее шевеление пальцев Береснева. И не дал застать себя врасплох, привычно сработав на опережение.
Справедливости ради стоит заметить, что Ярослав мог легко убить капитана сразу же, как только вошел в тамбур, пока чекист еще стоял к нему спиной и угрюмо дымил папиросой. Он мог убить его и позже, в любую секунду. Но в том-то и соль, что Охотник не хотел просто закрыть проблему – тихо, быстро, без лишних взглядов, слов и телодвижений – как и подобает настоящему профессиональному разведчику-диверсанту. Он специально затеял весь этот разговор на повышенных тонах и, как и ожидал, без малейших трудностей довел противника до точки кипения. Вынудил капитана первым схватиться за оружие с целью его применения и тем самым якобы получил полное моральное право на ответные действия…
В глубине души Охотник и сам отлично понимал: разыгранная им как по нотам сценка – не более чем мишура. Бутафория. Условность. Насквозь фальшивый, притянутый за уши предлог, чтобы лишить человека жизни. Понимал, но – ничего не смог с собой поделать. Так ему было легче…
Ярослав выхватил из трости клинок и всадил его точно под сердце Береснева, когда тот уже успел достать пистолет и его правая рука начала сгибаться в локте, наводя оружие на цель. Отпрянув в сторону и позволив конвульсивно дергающемуся, хрипящему капитану медленно завалиться на пол, Охотник на время оставил клинок в теле, поднял пистолет, быстро повернул замок на двери вагона, распахнул ее настежь и, держась за поручень, высунулся наружу, под тугой свистящий поток холодного ночного воздуха. У насыпи сплошной стеной мелькали смутные тени деревьев. Впереди, прямо по ходу поезда, светились огни моста, а чуть ниже тускло мерцала грязно-серебряной лентой быстро приближающаяся река. Очень кстати. Ярослав отпрянул обратно в тамбур, извлек из кармана на гимнастерке Береснева удостоверение сотрудника НКВД, двумя сильными рывками содрал погоны, сдернул офицерскую сумку, затем сноровисто – не в первый раз – вытащил клинок из мертвого тела, наспех обтер его о гимнастерку и убрал назад в трость. Не без усилий подтолкнул труп Береснева, на груди которого, вокруг смертельной раны, быстро расползалось, увеличиваясь в размерах, багровое пятно, к краю вагона, дождался, когда поезд, взревев гудком, с лязгом влетит на мост, и одним сильным толчком ноги сбросил тело вниз, проследив, насколько это было возможно, за траекторией падения.
Ударившись о край моста, труп подпрыгнул, перевернулся и понесся дальше вниз, навстречу воде. Закончив с капитаном, Ярослав выбросил в реку его пистолет, погоны, служебное удостоверение. Последней, после осмотра, улетела сумка. Ничего, кроме отпечатанных на машинке документов с подписями и печатями, а также мыльно-рыльно-пыльных дорожных принадлежностей, в ней не было. Недель через несколько, когда раздувшийся до неузнаваемости труп, возможно, всплывет и будет прибит к берегу где-то гораздо ниже по течению реки, опознать его будет значительно труднее, чем если бы вышеупомянутые предметы находились на теле…
Захлопнув дверь и повернув рукоятку замка, Охотник придирчиво осмотрел тамбур. Ни единой капли крови. Отлично. Могло быть хуже. Впрочем, выбирать не приходилось. Так карта легла – или он, или этот кровопийца в законе. Третьего не дано. В душе только что хладнокровно забравшего чужую жизнь Охотника не было ровным счетом никаких терзаний. Вообще никаких эмоций. Привык, за четыре года войны…
Покинув тамбур, Ярослав зашел в туалет и тщательно вымыл от крови клинок и трость. Затем обтер их носовым платком и вернулся на свое место. Посидел некоторое время, присматриваясь и прислушиваясь к соседям. Ловчиновский и лейтенантик-артиллерист, забравшись на верхние полки, спали, находясь в тех же позах, что и несколько минут назад. Бабульки вышли еще раньше – на одной из маленьких станций перед Бологим. На противоположной стороне купе, где на верхней полке ютились молодая женщина и ребенок, мальчик лет трех, а внизу вповалку спали «вальтом» двое изрядно принявших на грудь пожилых мужчин, разговаривавших между собой с ярко выраженным вологодским акцентом, тоже никакого шевеления не отмечалось. Тогда Ярослав встал, снял с крючка шинель Береснева, накинул себе на плечи и вновь вышел в тамбур. Вернулся обратно через пару минут, тем же, что и раньше, способом избавившись от последней улики. Других вещей у капитана с собой не было. Видимо, на день всего приезжал в Москву.
– А куда делся этот… краснорожий? – пробудившись раньше остальных, еще до рассвета, и спрыгнув с верхней полки вниз, зевая, поинтересовался у Охотника бывший полицейский сыщик из Летучего отряда.
– Не знаю, – с полным безразличием в голосе и во взгляде пожал плечами Ярослав. – Когда я проснулся, примерно час назад, шинели уже не было. Сошел, наверное, где-нибудь. Или в другой вагон перебрался. Некомфортно ему было здесь, после вчерашнего. Полночи все бормотал что-то себе под нос, курить ходил через каждые пятнадцать минут.
– Не, не вышел. Капитан до конца собирался ехать, – фыркнул бородач, как-то странно, с легким прищуром, косясь на Охотника. – Видать, точно в другой вагон убег. Чтобы, значит, с вами больше не видеться. Стыдно ему, поди, стало за вчерашнее. Устал взгляд-то отводить. Сердитесь на него, а?..
Ярослав чуть заметно хмыкнул. Он вообще больше не произнес ни слова, до самого Ленинграда. Просто сидел, откинувшись на перегородку, подложив под голову вещмешок, сложив руки на груди, и смотрел в окно.
Вот она и началась – тихая и мирная гражданка, подумал Охотник, глядя на проплывающие за стеклом осенние пейзажи и не видя их. Началась со встречи с тем самым единственным человеком в погонах, лицезреть которого снова Ярославу хотелось меньше кого бы то ни было в огромном Питере. Впрочем, возможно, оно даже и к лучшему, что их с Бересневым извилистые дорожки пересеклись не спустя годы, в абсолютно безвыходной ситуации, а, что называется, у самой входной двери в новую жизнь. Теперь, когда ретивый чекист кормит рыб на дне реки, Ярослав, сколько ни старался, не мог вспомнить имя хотя бы одного человека, который мог бы при желании доказать, что бывший капитан-десантник Корнеев и исключенный из ЛГУ в 37-м году, накануне выпускных экзаменов, студент Ярослав Корсак – одно и то же лицо. Бывшие сокурсники по университету, хорошо знающие Славу, не в счет. Даже если случайно он столкнется с кем-то из них на улице и услышит сакраментальное «привет, как дела», после стольких лет всегда можно сделать удивленный вид, мол, извините, вы обознались. Он знал, что сильно изменился внешне. Настаивать, хватать за руки и тем более преследовать никто из сокурсников, разумеется, не станет. В конце концов можно на месяц позабыть о бритве с помазком и элементарно отрастить бороду…
