Эльмира Нетесова - Утро без рассвета. Колыма
— Нет. Никто.
— Хорошо, пройдем, — и шагнул в темноту.
Сопровождающий зажег свечку. Поставил на стол.
— Располагайтесь, — повернулся к Аркадию. И, заметив на печке ведро, взял его, пошел к роднику.
Следователь решил не терять времени зря и осмотреть до мельчайших деталей комнату и кухню. Заметил, что у входа стоят сапоги и ботинки поселенца. Забыл. Ведь совсем крепкие! Видно, отъезд был спешным, и к нему Сенька не готовился заранее. А значит, обстоятельства вынудили. Но не своя вина. Иначе б не оставил обувь. Был уверен, что на новом месте будет обут не хуже. Ботинки были сорок четвертого размера. Да, громоздкий мужик. Каблук правого ботинка стерт во внутрь. Косолапый что ли? Каблук левого был цел. Значит, нога была травмирована. Шнурки на ботинках видно никогда не развязывались. Задник измят. Значит, снимал и надевал не расшнуровывая. Что это? Неряшливость или болезнь мешала нагнуться? А вот и сапоги — почти новые. Яровой осматривает подошвы. В рубцах сухие травинки, мох вперемешку с грязью. В тундре был в последние дни. В селе, покуда шли, видел: ни травы, ни мха нет. Зачем он ходил в тундру?
В комнате Яровой увидел на стене карту. Вот это да! Как она оказалась у Сеньки? Зачем? Он подходит вплотную. Неяркий свет свечи выхватывает из темноты названия городов и перемещается к Армении. Что за черт? Название столицы Армении — Еревана было прорезано. Да это был нож, узкий. Очень острый. Внутренняя сторона отточена, как бритва. Тонкая. А вот внешняя пошире, толще. И вдруг вспоминает, что Муха, как и все остальные, знал, что Скальп из Еревана, что там родился. Там жила его мать. А значит, вероятнее всего, туда вернулся. Туда. Куда же еще? Вот воткнул нож в карту, как в Скальпа — врага своего. Самого не достать — карту ножом порезал. Злость вымещал. Значит, помнил. Крепко помнил. Не забывал ни на минуту. И не прощал. Яровой задумался: «Сколько ненависти нужно иметь, сколько зла».
Сопровождающий тихо вошел в дом. Поставил ведро.
— Может, доски от окон отколотить? Светлее будет.
— Давай, — согласился Аркадий.
Он долго изучал дом. Каждую мелочь, каждую вещь. А поздно ночью вместе с сопровождающим сидел у стола. Слушал его рассказ о поселенце.
— Сильный мужик Сенька. И горячий. Ругались они с Николаем. Иногда подолгу не разговаривали. Я знал не со слов. Наблюдал. Когда бывал здесь. Ходят, друг на друга не смотрят. Все врозь. Щепотки соли друг у друга не брали. Оба с гонором. Ни один, ни другой не уступали ни в чем. И характеры — коса и камень. Такие сойдутся — искры летят. Самих себя не жалели. Боялся я, честно говоря. Знал, что покориться кто- то из них должен другому. Да куда там?! Однажды я приехал ненароком. Внезапно. Ночью. Сенька коптильщиком работал. Видать устал за день, свалился у входа в коптилку и уснул. Да боль подкралась к нему, к спящему. Он проснуться не смог. Устал. Катается по земле клубком. За желудок схватился. Не своим голосом кричит: «Убью, падла!» Я Кольку позвал, мол, слушай, что тебя ожидает. И предложил ему отделаться от поселенца. А он и говорит: «Погоди», стоит, слушает. А Сенька, знать вовсе допекло его, руками землю царапает, рвет и кричит: «Не уйдешь, проклятый! Всю требуху твою истопчу! Отдайте мне его. Не держите! И в Армении найду! Из-под земли».
Сопровождающий помолчал немного. Потом продолжил:
— А Николай и говорит мне:
«Вот видишь, я тут не при чем. Зачем же отсылать. Да и убивать ему меня не за что. Не я его враг. Другой. Другая тень за плечами его стоит. Она в его памяти». Уехал я тогда. Ничего никому не сказал. Ни начальнику милиции, ни в госпромхозе. Думалось, сами разберутся. Поживет человек, остынет злость, успокоится память. Наладится жизнь. Нормальным мужиком станет. Как и все мы. Ан видишь! Куда он попал? Где теперь? Кто его знает! Жаль мне их. Обоих. Живого и погибшего. Да только что толку с этого? Теперь — все. Нет их здесь. Вернее есть. Могила.
— Николай здесь похоронен?
— Да. Единственный, как постоянный хозяин.
Ночью Яровой слышал сквозь сон чьи-то тяжелые шаги за домом. Чье-то дыхание. Прерывистое, трудное. И чудилось, будто кто-то любопытный заглядывает в окно и никак не решится войти в дом. Будто единственный хозяин острова обходит свои владенья. Проверяет все неусыпным оком своим. Казалось, открой глаза и увидишь лицо Николая. Бледное. Удивленное. И он обязательно спросит: «Вы? Но к кому?»
Утром, когда Яровой проснулся, сопровождающий спросил:
— Как спалось?
— Плохо.
— Почему?
— Всякая чертовщина мерещилась.
— Какая?
— Чьи-то шаги, дыхание.
— Вон оно что. Вполне возможно, — не удивился сопровождающий. — Пошли посмотрим.
— Что?
— Того, кто ночью был.
— Вы шутите?
— Нисколько. Смотрите, — сказал он, указав на громадные медвежьи следы вокруг дома. — Опять пришел, горемыка.
— Вы о ком?
— О медведе. Видишь, пришел. Тоже ждет. Знает, что не вернуть, ждет!
— Кого?
— Николая. Они дружили. Медведь и старшина. Когда Кольку похоронили, у могилы были лишь Сенька и медведь. В пяти шагах друг от друга. И не заметили. В горе. Мертвого хоронили. Друга. А меж собой не сдружились. Не успели.
Следователь обошел дом. Вот и шкура волка. Такого же, что задушил Муха руками. Шкура была порвана. Медведем. Шкура не того волка. И все же волка. Мертвый собрат врага погибшего друга. Ох и рвал его медведь. Исступленно, с криком. Сердцем кричал. С другом простился. С врагом разделался. А сам живет. Зачем?
Яровой заметил, что рядом с порванной шкурой висит старая телогрейка Мухи. Ее не тронул медведь. Сенька не был врагом Николая. Ему не за что мстить. Да, зверь порвал шкуру зверя. Но он зверь. И поступки его понятны. В злобе все крушил. Виновных и невиновных перепутал в ярости своей. За потерю! За коварство! За отнятое! За смерть! — летели клочья волчьей шкуры. И зверь кричал. Слишком больной и глубокой оказалась рана. Но он зверь. А этот… С ножом на карту. Тот хоть реальному виновнику мстил. Ощутимому. А ты, ты кому? Ты пал ниже зверя! Ты хуже и опаснее его. Аркадий смотрит на уцелевшие остатки шкуры волка. Вон голова, шея, спина. Шея. Встал на завалинку, измерил шею четвертями. Четыре.
— Да-а, — удивленно качает головой следователь.
Как он смог? Ее не только удержать, обхватить руками невозможно. А если учесть сопротивление. Сила и изворотливость волка известны всем. Как мог задушить его человек? Руками? Непостижимо! Есть чему удивляться. Недаром местные жители об этом случае взахлеб рассказывают. Не поверили б, если бы сами не убедились. Необычность такой расправы с волком до сих пор удивляет Оссору. Но ведь и Скальп убит необычно. Нет ли тут закономерной парности случаев? — размышляет Аркадий.
Голова волка ощерилась зубами на стену. Клыки белые. Их не взяло время. Они и теперь дышат злобой. Вот так они оскалились в последний раз. Что хотели схватить? Руку, а может горло? Но не успели. Умерли, лишь злость застыла на клыках. Ох и впились бы они! Ох и рвали бы! Говорят, в этом поединке повинны были оба. Оба его затеяли. Никто не отступил. Да и возможно ль было отступление? Был ли в нем шанс спасения? Эти клыки хорошо отточены на чьих-то костях, сколько они жизней погубили? Чьих? Скольким не дали шанса? Но и руки! Ведь его задушили руки человека! Без ножа, без оружия. До банального примитивно. Потрясающей была лишь смерть. Она всегда ужасна. Любая!
Яровой измеряет грудь и спину волка. Потом снимает с гвоздя остатки лап. Разглядывает когти. Они не умерли даже тогда, когда дыхание покинуло зверя. Они еще сопротивлялись. Пытались оттолкнуть, взять верх над человеком. Вон как расставлены пальцы. Широко. Словно норовили порвать когтями живот человеку. Но телогрейка помешала. И руки! Его руки! Без когтей, но со злостью. Эти руки оказались сильнее когтей и клыков. От них нельзя было увернуться, вырваться. А одолеть не хватило сил. Мучительно задыхался волк. Вон как сцеплены мертвой хваткой клыки его. Годы не разжали. Не хотела глотка выпустить жизнь. Удерживала зубами. Белыми, как снег, острыми, как нож. Сильными, как злоба.
«Зачем схватились они? За что? Что не поделили?» — думает Яровой и вспоминает услышанное. Что после этого случая волки никогда не выходили с Мухой на поединок. Обходили его и боялись. Запомнили победителя по запаху. А может, за своего приняли. Решили не мешать.
Сначала это вызвало у людей удивление. А потом и ужас. Страх. И Сенька, не понимая истинной причины, отнес это за счет того, что люди знали о его прошлом.
«Задушил. Но как? Руками человеческими такую шею не обхватить. Не хватит сил и удержать. Значит, знал, как действовать. Помог прежний опыт убийцы? Ведь и в лагере был не кем-нибудь — «бугром» у душегубов. Хорошую школу прошел. Что там Скальп в сравнении с волком? Куда ему? Этот не выкрутился. Зверь! Интересно, кто все-таки напал первым? Волк или Муха, — размышляет следователь.
