Слепой. Один в темноте - Андрей Воронин
– В конечном итоге всегда остается только оно, – мрачновато пошутил Вронский.
– В моем возрасте уже грешно бояться смерти, – задумчиво, слегка нараспев, явно кого-то цитируя, произнес Дмитрий Иванович. – Она прорастает в тебе ветвистым деревом, дающим благодатную тень…
– Это еще что? – удивился Вронский.
Смысл высказывания был ему понятен, но решительно чужд. Ничего такого, ветвистого, в нем не прорастало, и он находил абсурдным утверждение, будто тень смерти может быть благодатной – если, конечно, оно не исходило из уст человека, доедаемого раком.
– Это, – отвечая на вопрос, все так же задумчиво, прямо-таки меланхолично, сообщил Кривошеин, – высказывание одного немецкого военного…
– А, – сказал Вронский, – тогда понятно. Фразочка явно из дневника, люди так не говорят, такое можно только написать – бумага все стерпит. Дневник, конечно, фронтовой, и написано это не в начале войны, а ближе к концу, когда уже стало ясно, к чему все идет. Немецкий военный… Военный преступник!
– Можно сказать и так, – покладисто согласился Кривошеин. – Все мы немножко лошади, как сказал поэт.
– Иди работай, лошадь, – проворчал Вронский. – Труд превратил обезьяну в человека, слыхал? Так, может, и тебе повезет на старости лет.
– Это вряд ли, – вздохнул Дмитрий Иванович. – Кони от работы ни в кого не превращаются, а просто дохнут.
– В твоем возрасте уже грешно бояться смерти, – напомнил Александр Леонидович.
Поскольку шутка исходила от хозяина, Кривошеину полагалось хотя бы вежливо улыбнуться. Но он не улыбнулся, а просто сказал: «Да», – и вышел из кабинета.
Глава 13
Женщина была грузная и передвигалась с заметным трудом, при ходьбе переваливаясь с боку на бок, как утка. На ней было чистенькое, хотя и основательно заношенное, бордовое платье с белым отложным воротничком, сколотым на груди потертой брошью с крупным искусственным камнем – вернее, с ограненным куском красного стекла, имитирующим рубин. Редкие седые волосы были старательно уложены, а обрюзгшее лицо покрывал такой слой пудры и тонального крема, словно над ним хорошенько потрудились сотрудники морга, пытавшиеся перед выдачей тела родным замазать трупные пятна. Звали ее Галиной Ивановной; ей было уже хорошо за шестьдесят, и она до сих пор работала учительницей младших классов в той самой московской школе, которую когда-то не удалось окончить внуку профессора Академии Генштаба генерал-лейтенанта Торопова.
Порывшись на одной из полок древней полированной стенки, она достала оттуда плоскую папку из обтянутого дешевым коленкором картона. Папка была красная, и на ней потускневшей, а кое-где и стершейся позолотой было вытеснено: «Учительница первая моя. Выпуск 1991 года».
Насколько успел заметить Глеб Сиверов, похожих папок на полке была тьма-тьмущая, и то, с какой уверенностью и как быстро старая учительница отыскала нужную, о многом говорило.
Его предположение подтвердилось, когда Галина Ивановна открыла папку и сразу, не вглядываясь, указала пальцем на бледное пятнышко лица на черно-белой групповой фотографии:
– Вот. Это Валера Торопов, прошу любить и жаловать.
Глеб не стал спрашивать: «А вы уверены?», чтобы не обидеть пожилого человека. Кроме того, справа от групповой фотографии имелся набор индивидуальных снимков, более крупных и отчетливых, а главное, снабженных подписями. Поэтому он просто благодарно кивнул, отодвинул чашку с недопитым чаем и розетку с настоящим земляничным вареньем и с приличествующей случаю осторожностью, как некий бесценный дар, принял из рук старой учительницы открытую папку.
Первым делом он сличил мальчишескую физиономию, на которую указала Галина Ивановна, со снимком, под которым каллиграфическим почерком было выведено: «Торопов Валерий». Ошибки не произошло, на обеих фотографиях было одно и то же лицо – худое, лопоухое, белобрысое, закаменевшее от нечеловеческих усилий, прилагаемых к тому, чтобы не моргнуть в тот самый момент, когда сработает затвор фотоаппарата.
– Неужели вы их всех помните? – сдержанно поразился Глеб.
– Раньше помнила всех, – сказала Галина Ивановна. От нее пахло дешевыми духами и небогатой, но чистенькой и еще способной позаботиться о себе старостью. – А теперь память уже не та, многое стало забываться. Иногда вспомнишь чье-то лицо и день-деньской ломаешь голову: кто же это, из какого выпуска? А бывает наоборот: помнишь про него все, даже какого числа он окошко в учительской разбил, а лицо будто стерлось… Но многих помню хорошо. Вот и Валеру… Он ведь у меня совсем чуть-чуть не доучился, пропал буквально за пару дней до летних каникул. Я уже и годовые оценки выставила, и похвальные грамоты подписала, и сфотографировали нас, как видите…
На фотографии Галине Ивановне было лет сорок, и Глеб должен был признать, что в ту пору выглядела она еще вполне ничего себе. Конечно, фотография, да еще такого размера и качества, многое скрывает, но – ничего, ничего…
Извинившись перед гостем, учительница вернулась к полкам, открыла створку, достала что-то оттуда и протянула Глебу официального вида зеленовато-коричневый, покрытый мельчайшим сложным узором, как денежная купюра, украшенный государственным гербом РСФСР – не орлом, нет, а еще советским, с земным шаром, колосьями и всем прочим, – лист бумаги, на котором было написано: «ПОХВАЛЬНАЯ ГРАМОТА». Ниже было указано, кому и за какие именно достижения данная грамота вручена, а в самом низу, скрепляя подписи директора школы и классного руководителя, красовалась фиолетовая чернильная печать все с тем же полузабытым за давностью лет гербом.
Грамота была выписана на имя ученика третьего «А» класса Валерия Торопова, который, если верить написанному, окончил этот самый класс на «отлично», без единой четверки.
– Вот, – сказала Галина Ивановна, – это его. Выписать выписала, а вручить не успела…
– И что же, – не удержался от дурацкого вопроса Слепой, – вы ее так все эти годы и храните?
– А что же мне с ней делать – выбросить? – изумилась Галина Ивановна.
– Да, действительно, – сказал Глеб. – То есть, конечно же, нет. Извините.
Галина Ивановна его, казалось, не услышала. Глаза у нее были на
