Мистерия в Турине (Плохая война – 6) - Алексей Вячеславович Зубков
— Это польский медведь! — крикнул Книжник со своей кафедры.
Старый монах не знал русских ругательств, но понял, что Устин кричит не по-польски и не по-немецки.
— Niedzwiedzi kurwa! — заорал Устин, потрясая шкурой.
Медведь понял. Обиделся и пошел на Устина. Устин шагнул к зверю, держа шкуру перед собой.
Взмах лапой — прыжок в сторону. Еще взмах — еще прыжок. Устин пытался придержать зверя у клетки, пока кто-нибудь из местных сообразит поставить строй с оружием.
Третьим взмахом медведь приноровился, зацепил шкуру и вырвал ее из рук. Когти застряли, и Устин успел перекатился и увернуться от страшного удара.
Зверь заревел и отвернулся. Эта дичь слишком ловкая, не поймать ли другую?
Устин подбежал и пнул медведя в бок.
Медведь в ярости бросился за русским, но через два шага остановился. Перед ним стоял строй бойцов вперемешку в шкурах, в сутанах и в парадных костюмах. Кто с алебардой, отобранной у стражника, кто с палкой из реквизита, кто с мечом.
— Строй держать! — крикнул Тодт, — Сомкнуть ряды! Плотнее!
Рыцари и монахи сдвинулись еще сильнее.
— Шаг вперед! — крикнул Тодт, стоя в середине строя, и сам сделал шаг навстречу медведю.
— Ужо тебе! — сказал Устин и тоже шагнул на медведя.
— Рррр, — неуверенно произнес медведь.
— Ujo tebe! — повторил Тодт с тяжелым немецким акцентом и сделал еще шаг вперед.
— Le Ujo tebe! — нестройным хором сказали монахи и рыцари с гнусавым французским прононсом и шагнули вперед, не разрывая строй.
Медведь попятился.
Вряд ли медведя бы попятили до клетки, а тем более, вряд ли убедили бы зайти в нее. Но тут появился еще один смелый мужчина.
Неброско одетый юноша с мечом на поясе подбежал к клетке сзади и просунул между прутьев овечку.
— Бееее! — закричала овечка, которую парень удерживал за ногу и тыкал ножом, — Бееее!
— Стой! — скомандовал Тодт, — Молчим!
Устин тоже остановился.
Медведь замер. Перед ним стоял строй вооруженных и не испытывавших страха людей. А сзади кричала овца. Ему иногда давали живых овечек и свинок, чтобы посмотреть, как дикий зверь рвет беззащитных жертв когтями.
Медведь повернулся, запрыгнул в клетку и набросился на овцу. Смелый малый отпустил скотинку и отступил в толпу. Устин задвинул засов.
— Браво! Молодцы! — закричали зрители.
— Дамы и господа! Мистерия продолжается! — объявил Книжник, — Прошу всех занять места!
На площади рыцари и монахи обнимались и пожимали руки друг другу. Отец Августин всех благословил и попросил разойтись.
На трибуну вернулись дамы.
— Несчастный узник просит прощения у дам! — сказал Книжник, — И позволения покинуть мистерию!
Узник на самом деле ничего не просил, а жрал овцу. От имени дам Луиза Савойская махнула рукой, и обе клетки укатили во дворец епископа.
Осталась только финальная сцена. Собственно, Рождество.
— Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова… — зачитал Книжник.
На сцене снова появились Трибуле и Колетт. Трибуле в сутане и с бородой, а Колетт — в платье невесты. Так сложилось, что Иосифа часто рисовали в каком-то балахоне, а не в современной художнику одежде и не по-античному завернутого в простыню.
Младенец, любезно предоставленный какой-то благочестивой прихожанкой, немного покричал и затих.
Над сценой взлетела алхимическая «рождественская звезда». Погода стояла пасмурная, и звезду зрители разглядели.
— На Рождество в Москве большие гуляния. Плотники ставят качели, а мужики берут лопаты и насыпают горы снега. Русские любят кататься с горок.
Пока он говорил, к горке подбежали помощники и приставили к спуску длинный желоб с бортиками, чтобы спускающиеся могли проехать по чистым гладким доскам и остановиться, а не прыгать задницей по брусчатке.
Первыми на горку вошли Устин, Трибуле и Колетт. Трибуле перекрестился, сел на скользкую свиную шкуру, взял ее за края, как показал Устин, и покатился вниз. Выехал к господской трибуне, вскочил на ноги, сделал сальто, прошел колесом.
Наверху на шкуру села Колетт. Положила шкуру на край площадки, уселась, свесив ноги на горку, и попросила Устина подтолкнуть. Устин аккуратно подтолкнул ее, и шутовка с визгом полетела вниз.
Устин не подумал подсказать про платье, и Коллетт тоже не сообразила. Трибуле в штанах красиво съехал, сидя на заднице и поставив ноги перед собой подошвами на край шкуры. Колетт не догадалась, что ноги надо поставить, а не вытянуть, а платье зажать коленями и лодыжками.
— Уииии! — завизжала Колетт, и не от страха или восторга.
Еще на первых футах горки бедняжка плюхнулась на спину, взмахнув ногами, а до конца дорожки она доехала с подолом, сбившимся выше пояса. Трибуле, как ни в чем не бывало, элегантно подал ей руку. Колетт приняла помощь, встала и раскланялась. Публика аплодировала ей в два раза громче и дольше, чем только что хлопала Трибуле.
— Нет, на качели я не полезу! — сказала шутовка, и зрители заржали громче прежнего.
— Отправьте ее на качели, — негромко сказал король Франциск Маргарите Австрийской.
— Вы уверены, Ваше Величество?
— Уверен.
Маргарита встала.
— Колетт!
— Да, Ваша милость?
— Его Величеству угодно увидеть, как ты качаешься.
— Он прикажет повесить меня за шею? — ответила Колетт.
— О, нет! — подхватил Трибуле, — В этом прекрасном платье тебя можно вешать только за ноги!
— Не одолжите ли мне Вашу красотку Колетт? — тихо спросил король Франциск у Маргариты Австрийской.
— Вам принести ее голову на блюде? — спросила Маргарита.
— Принесите мне ее всю. Сегодня я бы хотел видеть ее в одном из этих чудесных костюмов.
— В костюме Евы?
— Вы очень проницательны.
— Вашему Величеству угодно принять забавную шутовку в Монкальери или где-нибудь здесь?
— В Монкальери, если Вас не затруднит.
— Потом придут волхвы с дарами, потом царь Ирод прикажет убивать младенцев, а наша мистерия, посвященная светлому празднику Рождества Христова, на этом заканчивается, — объявил Книжник, — Как говорят в Московии, не поминайте лихом.
Все актеры вышли на сцену и поклонились сначала трибуне у замка, потом окнам епископского дворца, потом горожанам.
Зрители ответили бурными аплодисментами, переходящими в овацию.
Слово взял Карл Добрый.
— Я прошу подойти ко мне отца Августина, аббата Санта-Мария-ди-Карпиче.
Отец Августин, уже переодетый в подобающее облачение, поднялся на трибуну.
— Ваша мистерия была поистине чудесна, — сказал герцог Савойский, — Боже, храни моих замечательных подданных!
