Подвал. В плену - Нойбауэр Николь
Кухня сияла чистотой: никаких баночек с приправами, никаких перечниц, не говоря уже о грязной посуде. Итальянская кофе-машина для эспрессо напрасно подмигивала зеленым глазом в ожидании, что ею воспользуется хозяйка. Лишь бокал для красного вина и газета лежали на стойке, как немой укор. Убитая оставила после себя беспорядок вопреки своим привычкам. А если помыть бокал и выбросить старую газету, то этим можно избавить ее призрак от мучений?
Хорошо, что привидений не существует.
– Это не квартира, а какой-то мебельный салон.
Элли встала и зашуршала целлофановыми бахилами по кухне-студии. На настенной полке стояли три подсвечника кремового цвета, идеально сочетавшегося с тоном кухонной мебели, а в них – целехонькие свечи. На стене висела единственная картина. Вся комната – словно декорация к фильму. Диван из кремовой кожи выглядел девственным. Не было и телевизора. В большинстве квартир жильцы оставляют после себя следы. А здесь – ничего. Кроме лужи крови.
– Ты, наверное, не хочешь со мной разговаривать, Роза Беннингхофф, – произнесла Элли. – Ты всегда желала создать хорошее впечатление, главное – аккуратная прическа и словно приклеенная улыбка. Но ты впустила своего убийцу. Было в твоей жизни то, что ты не могла контролировать. И именно это мы и хотим найти. Извини, сестричка.
Никакого ответа. Ни дуновения, локоны Элли не шевельнулись. И в голову не пришла внезапно какая-нибудь идея. Призрак убитой женщины оказался таким же молчаливым, как письменный стол из тикового дерева у стены. На столешнице не было ничего, кроме монитора, – кто бы сомневался. Элли прочла в какой-то книжке, что люди делятся на тех, кто заваливает свой стол предметами, и тех, которые держат его пустым. Вехтер, например, относился к первому типу. Элли когда-то дала ему почитать книгу и не получила обратно, потому что он не смог ее отыскать на своей свалке.
Она осторожно выдвинула ящик стола. Здесь в полном порядке лежали карандаши и прочие канцелярские принадлежности, во втором ящике – бумага. Содержимое третьего ящика заставило Элли усмехнуться. Она подняла один из шоколадных трюфелей, выкатившихся наружу.
– Что у тебя тут, Роза Беннингхофф? – произнесла Элли, повертев в пальцах, затянутых в перчатки, шарик в золотистой фольге. – Все-таки у тебя была одна слабость, которой ты не могла противостоять.
Элли открыла ящик шире и хотела вынуть его из направляющих, но деревяшки за что-то зацепились и застряли. Все же вытащив ящик почти целиком, Элли просунула руку в щель, пытаясь понять, за что он зацепился, – может быть, там засел карандаш или блок стикеров. Пальцы нащупали кусочек картона, и она извлекла его наружу. Фотография. Фотография на паспорт, черно-белая, на ней – мужчина. Немного угловатое лицо, словно выпавшее из времени. На оборотной стороне снимка значилось: «О. Паульссен». Буквы, выведенные карандашом, выцвели и поблекли. Никакой даты.
– Взгляни-ка, ХМ, это интересно.
Хранитель Молчания посмотрел ей через плечо и фыркнул сквозь зубы. Элли сунула фото в пакетик для улик.
– Единственная личная вещь во всей квартире.
Ее взгляд упал на картину на стене. Оригинал, нарисован красками. Элли встала напротив и склонила голову набок. Не могло оказаться совпадением то, что в этой бежевой мещанской берлоге висела настоящая картина – роза, нарисованная чувственными мазками на белом фоне. Картина совершенно не подходила к интерьеру.
Роза Беннингхофф очень хотела обезличить все вещи и жилище в целом. Никаких снимков не висело на стенах, ничего, кроме этой пошлой мазни. В подобной квартирке ожидаешь увидеть простенькие картины из магазина «ИКЕА» с напылением на стекле или плакат выставки, которую никогда не посещала хозяйка. Картина должна была что-то значить для нее. Первый признак того, что убитой был небезразличен какой-то предмет. Или человек.
В нижнем углу виднелась подпись. Элли подошла так близко, что могла различить отдельные мазки кисти и наплывы краски, которые покрывали буквы.
– Плннннн… – читала она вполголоса, но не смогла расшифровать подпись. – Ну его в пень. Для этого есть специально обученные люди.
Элли подтянула перчатку и взялась за раму обеими руками. Картина висела на двух гвоздиках и без труда снялась со стены.
– Теперь нам понадобится очень большой пакет для улик, – крикнула она в соседнюю комнату.
И тут на пол спланировал листок, шурша, словно снежинка, падающая на сухую листву.
Элли прислонила картину к стене и взяла листок за угол двумя пальцами. Бумага пожелтела, чернила поблекли. И все же ей удалось разобрать корявые и неумелые, но старательно выведенные буквы почерка того, кто писал очень редко: «Навеки. О.».
Навеки. Это очень долго. Пока смерть не разлучит нас. Бумажка выглядела старой, но ею нельзя было пренебрегать. Может, здесь есть какая-то связь. Они должны были изучить личную жизнь Розы Беннингхофф до мельчайших деталей. Нарисовал ли эту картину О. Паульссен? Элли вложила листок в пакет для улик и осторожно разгладила. Кто-то из них в ближайшие дни отправится к экспертам-искусствоведам. Элли не покидало предчувствие, что это будет именно она.
– Эй? – раздался низкий хриплый женский голос.
Она обернулась. Посреди комнаты стояла женщина в зимнем пальто. Ее лицо испещряли морщины, словно она совсем недавно сбросила немало килограммов. В руке она держала трость. Только присмотревшись, Элли поняла, что женщине не больше сорока.
– Что здесь произошло? – Взгляд незнакомки застыл на высохшем пятне крови, она в ужасе прикрыла рот ладонью.
Элли бросилась к ней, пытаясь выпроводить наружу.
– Вам нельзя здесь просто так расхаживать. Как вы сюда попали?
– Я здесь живу. Я соседка, Джудит Герольд. Внизу полным-полно полиции. Я думала… воры… Я увидела открытую дверь. Что с Розой?
– Элли Шустер, уголовная полиция Мюнхена. – Она вытолкала соседку в коридор, чтобы та больше не следила в квартире. – Вы хорошо знали госпожу Беннингхофф?
– Она моя лучшая подруга.
– Госпожа Герольд, – Элли тяжело вздохнула, – я думаю, нам с вами нужно поговорить.
Вехтер колебался, но потом все же подошел ближе и наклонился над кроватью. Он редко посещал больницы, но когда попадал туда, то всякий раз удивлялся, как мало меняется в этом мире: койки с решетками по бокам, устройство для выпрямления позвоночника, кнопка экстренного вызова медсестры.
– Оливер?
Сероватый утренний свет падал на его лицо и подушку. Если бы не эти трубки в носу, ребенок из подвала выглядел бы вполне обычно. Его белокурые локоны разметались, из-за чего он казался еще моложе, чем представлял себе Вехтер. Бледные веснушки покрывали его нос и щеки. Зимние веснушки. Сестра сообщила, что мальчика разбудили, но ни о каком осмысленном разговоре не может быть и речи. Подросток пребывал в полудреме, глаза его были едва открыты. Синие пятна покрывали руки, торчавшие из рукавов больничного халата. Никто не принес его вещи. Коллеги из патруля обнаружили, что дом его родителей заперт и пуст, лишь велосипед кто-то бросил на въезде. Его уже припорошило свежим снегом. Никаких следов отца. Мог ли кто-то искать мальчика?
– Оливер, ты слышишь меня?
Оливер Баптист повернул голову, ресницы его дрогнули. Он переводил взгляд с Вехтера на Ханнеса и обратно, на его лицо легла тень.
Вехтер подтащил стул и сел рядом.
– Я знаю, что ты плохо себя чувствуешь. Но не мог бы ты все-таки ответить на несколько вопросов?
Мальчик покачал головой и, совсем как ребенок, закрыл глаза рукой. Его предплечье было усеяно тонкими красными полосками – порезами. Одни зажили, другие покрылись коркой запекшейся крови, воспалились на пересечениях. Вехтер заставил себя внимательнее приглядеться к ним. Шрамы, казалось, были сделаны в разное время, некоторые – неделю, а может, и месяц назад, некоторые заклеены пластырем. Он осторожно взял мальчика за руку. Оливер резко отдернул руку и прищурил глаза. Они были светлыми, с прозрачной радужкой.
