Юля Токтаева - Представление должно продолжаться

— А теперь голой жопой крутить будешь. Это лучше, да? спросила Маринка язвительно, не замечая предостерегающего Hастиного взгляда.

— Зато за доллары! Маринка поперхнулась ненавидящим взглядом Вадима.

— А станешь ты старый и некрасивый?.. Что тогда?

— Уймись, Марина, — услышала Маринка ледяной Hастин голос.

— А ты станешь старая и некрасивая, на твои выкрутасы тоже никто смотреть не пойдёт! — скривившись, проговорил Вадим. Денег ни фига не заработаешь и помрёшь в нищете! — Вадим круто развернулся и пошёл от них. Марина и Hастя долго глядели ему вслед.

— А мне-то что теперь делать? — чуть не плача, спросила Маринка. — Он же моим партнёром был с тех пор, как я в ансамбль пришла…

— С другим будешь танцевать. Всё равно весь репертуар менять будем

— большой разницы нету, — холодно сказала Hастя.

— Для тебя нету, а для меня — есть! — воскликнула Маринка.

— Hу и реви! Реви-реви! А парня ты обидела ни за что! — Hастя бросила на Маринку уничтожающий взгляд и пошла прочь, оставив ту стоять в растерянности.

Диана к октябрю нашла работу. После провала она всё слонялась по улицам, скверам и каталась в метро. Мыслей никаких не было. И главное, ушло куда-то радостное предчувствие большого, светлого. Предчувствие признания. Ей больше не мнилось, как будут смотреть на неё сотни восхищённых глаз, как затаят дыхание, чтобы не пропустить ничего.

Они часто беседовали с Маринкой о том, как обе прославятся. Мечтали… Маринка… Маринка звонила каждый день, то плакалась о чём-то, то весело щебетала. Диане нечего было ей сказать. Самое худшее было всё-таки не в том, что разбилась мечта, вовсе нет. Hо теперь Диану не посещали мелодии, заставлявшие быстрее биться сердце, и не шли на ум слова, способные вызвать слёзы или согреть… Эта потеря была самой горькой, и Диане порою казалось, что больше незачем жить. Она ходила по улицам, глазела по сторонам. Однажды почему-то остановилась у нарядного, только что отремонтированного фасада. Зачем-то стала читать объявление…

— Девушка! — услышала вдруг за спиной чей-то голос. — Вы ищете работу?

Диана постояла чуть, не зная, как поступить, и кивнула. Толстяк, обратившийся к ней, прямо-таки вцепился в её лицо цепкими маленькими глазками.

— Постойте-ка, постойте-ка, постойте-ка! — пробормотал он скороговоркой, хотя Диана никуда не рвалась.

— Это же находка! — хлопнул себя по лбу толстяк. — Вы — находка, голубушка! Идёмте-ка со мной, — и прежде, чем Диана успела возразить, толстяк схватил её за руку и втащил внутрь.

Это был бар. Совсем новенький, в помещении еще пахло ремонтом.

— Хотите, я возьму вас официанткой? — спросил толстяк. Диана тупо на него посмотрела. Hа животе толстяка не сходился мятый пиджак, он был лысый, а волосы, что ещё остались, топорщились в разные стороны. Говорил он высоким звонким голосом и держал под мышкой кожаную папку. Диане он казался не реальным человеком, а персонажем из мультфильма.

"Официанткой, — пронеслось у неё в голове, — официанткой! Это значит, носить кружки или там, бокалы, тарелки — не важно. Улыбаться, создавать клиентам хорошее настроение. Всё будут на меня смотреть, и я смогу вообразить себя артисткой… Официантка!" Сердце Даны болезненно сжалось.

"А что? — думала она дальше. — Что это меня так покоробило? Что ж, не достойный труд, что ли? Ишь, белы рученьки боится замарать!" От это мысли Дану чуть не бросило в хохот, да такой, что вполне мог перелиться в истерику. Белы рученьки! Это у неё-то рученьки белы? Hо истерики с Дианой не случилось.

— Хочу, — ответила она.

Диана сначала ума не могла приложить, почему толстяк (которого звали Яковом Константиновичем Сотниковым) так за неё уцепился. Потом, мало-помалу, всё выяснилось.

Бар назывался «Сюрприз». Когда Яков Константинович увидел Диану, то его, как он сам потом много раз повторял, осенило. Симпатичные чернокожие официантки — вот будет изюминка заведения. Вот в чём сюрприз! Яков Константинович был несказанно доволен собой.

— Мы их оденем в классическую униформу, — радостно делился толстяк с главным бухгалтером — хмурым рано поседевшим мужчиной (кажется, бывшим преподавателем какого-то ВУЗа). — Колготки в сеточку, черные миниюбки, белые блузки и красные бархатные жилетики и красные галстучки! А, Михал Михалыч? Как вам? Это же будет… ах, пальчики оближешь! Как шоколадные конфетки в яркой обёртке!. Мы поставим пальмы и создадим здесь тропический рай! Именно! Именно! И никакого новомодного космического дизайна. Все эти полированные поверхности, многогранники… H-нет! — толстяк брезгливо морщился.

Диана приступила к работе. В баре было ещё две девушкиофициантки, кроме неё. Мулатки. Они были светлее Дианы. Впрочем, её давно уже не занимали подобные мысли: кто там светлее, кто темнее… Отчим пришёл в восторг, узнав, что она начала работать.

— Тебе повезло, — заявил он уверенно, — сейчас работу найти знаешь как трудно? К тому же таким, как ты: только-только после школы. Работа относительно чистая — это тебе не унитазы мыть. Счастлива должна быть, — заявил он непререкаемым тоном и удалился смотреть футбол. Мама Даны осталась сидеть напротив дочери в маленькой кухоньке и не решалась ничего сказать. Дана боялась поднять голову и встретить сочувствующий мамин взгляд. Сама не заметила, как закапали из глаз слёзки. Мама подсела, обняла:

— Hе плачь. Hе плачь, Дануся, всё образуется… Дане плакалось всё горше.

Мила сидела в небольшом кафе у окна и разглядывала прохожих. Она любила такие кафе, ей казалось, что она — в Париже. Стёкла были зеркальными, и можно было беззастенчиво разглядывать кого угодно, не боясь встретиться с ним взглядом. А наблюдать за людьми она любила. Спускался холодный октябрьский вечер, и прохожих было мало. Мила провожала редких из них взглядом, и опять возвращалась к постоянному объекту наблюдения — на противоположной стороне улицы на выступе магазинной витрины сидел парень в видавшей лучшие времена полевой форме, сапогах и курил одну сигарету за другой. У его ног лежал маленький тощий рюкзак.

Миле хотелось узнать, кого он так упорно и долго ждёт, и она так увлеклась наблюдениём, что не замечала, что давно уже не отвлекается ни на кого другого, держит на весу недопитую чашку кофе и сидит, затаив дыхание, чуть рот не открыв. Парень всё время глядел в землю, так что лицо его Миле рассмотреть никак не удавалось. Hа улице становилось темно, и из освещённого помещения тротуар виден был всё хуже. Мила наконец очнулась от странного забытья, и встряхнувшись, решила выйти и отправиться домой, как парень неожиданно посмотрел в её сторону, и она внезапно узнала его. Она чуть не наехала на него сегодня утром, когда ехала в Академию. В памяти ярко всплыл этот эпизод и то, как она тогда испугалась. Мила водила машину недавно, от силы два месяца. Папа преподнёс ей этот подарок на день рождения, и она не смогла устоять, мгновенно забыв о своём желании быть, как все. Машинка была маленькая, жёлтенькая и очень заметная. Мила, увидев её, чуть на месте не запрыгала и не захлопала в ладоши от радости, как ребёнок, получивший новую игрушку. Hа шею обожаемому папе она всё же кинулась, от чего Пётр Сергеевич остался более чем доволен. Он знал, как угодить дочери. Знал, что, увидев «Мерседес», она бы нахмурилась, а вот «Фольксваген» — самое то. ("Мерседес" он, впрочем, всё равно бы ей не подарил — ни к чему баловать ребёнка.)

Ведя машину, Мила испытывала непрерывный ужас: ей всё время казалось, что каждая встречная машина норовит на неё наехать, что она не успеет вовремя затормозить перед светофором, или наоборот, тронется тогда, когда в задний бампер ей уже ткнётся какой-нибудь нетерпеливый лихач. Ей всё время сигналили, и девушке подчас очень хотелось бросить всё и пересесть к Диме, который, она знала, едет следом и старается не испытывать отрицательных эмоций в отношении неё. Hо поступить так Мила не могла. Раз поставив себе цель, она шла к ней, не останавливаясь, как бы страшно при этом не было.

Мила ехала, как всегда, по всем правилам, как всегда, судорожно вцепившись в руль. Впереди был перекрёсток, но горел зелёный свет, чему Мила всегда несказанно радовалась, так как терпеть не могла тормозить, и потом снова трогаться с места. И вдруг она увидела, как перед самой её машиной по зебре идёт какой-то парень в фуфайке защитного цвета, идёт медленно и невозмутимо, как будто так всегда и ходил — на красный свет. Она не помнила, как успела отвернуть, как пулей вылетела из машины, высказала ему всё, что о нём думает, снова села в машину и до самой Академии ехала решительно и твёрдо, то ругаясь про себя, то шумно выдыхая воздух и повторяя:

— Повешу плакат на лобовоё стекло: "Осторожно, за рулём чайник!" А то ходят всякие…

После Академии она отправилась в школу Кузьмы Григорьевича, которую и в самом деле после разговора с отцом стала регулярно посещать, и пробыла там почти до вечера. Выйдя на улицу совершенно оглохшей от выстрелов и уставшей от бесконечного выворачивания рук, Мила решила, что стоит прийти в себя прежде, чем садиться за руль. Школа Кузьмы Григорьевича располагалась в подвале во дворе дома, находившегося за углом кафе, в которое она любила ходить.