Юля Токтаева - Представление должно продолжаться

Юля Токтаева

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ДОЛЖНО ПРОДОЛЖАТЬСЯ

Автор считает нужным уведомить читателя, что имена, биографии и названия, используемые здесь, вымышлены, любое совпадение с реальными людьми является чистой случайностью.

Часть 1

Hочь. Большое трёхэтажное здание гудит, как никогда, трещит по швам от грохота. Это потому, что сегодня — последний день… даже уже не в школе — последний день старой жизни, которую с наступлением утра Маринка собиралась отбросить, как змея выбирается из старой кожи, как краб сбрасывает ставший тесным панцирь.

Краб? Панцирь? Маринка звонко рассмеялась от этой мысли, и все вокруг вновь — в который раз — подивились и позавидовали её необыкновенному, заливистому смеху, услышав его даже сквозь напористые, упругие волны музыки. Панцирь? Маринка снова рассмеялась. Уж если прибегать к образному сравнению, то она скорее похожа на бабочку, покидающую куколку и впервые распускающую яркие, расписные, такие лёгкие и удивительно красивые крылья.

Марина всё смеялась. Она увидела недоуменное лицо Даны, и расхохоталась ещё звонче. Она часто говорила Дане, как ждёт, как жаждет этого дня, говорила со страстью, говорила, как одержимая, но, скорее всего, та так и не поняла истинную силу её, Маринкиного, ожидания. Что ж, всё правильно. Одному человеку не дано полностью понять другого, даже если это лучшая (и единственная) подруга.

Маринке нисколько не было жаль оставлять навсегда школу. Hу вот ни на столечко. Она уже предвкушала, как поедет скоро в Швецию, в Данию, а осенью, может быть — во Францию. И давно надоевшие уроки и зануды в очках больше не будут этому помехой. Она не забыла, как ей запрещали ехать с ансамблем в Болгарию, хоть это случилось два года назад… именно после этого она возненавидела школу всей душой. Старая грымза-директриса твердила, словно заезженная пластинка: "Исправишь тройки — поедешь. Можешь, конечно, поехать и так… но тогда тебя ждёт отчисление. Довольно мы с тобой нянькались. Хватит. Ты — позор не только своего класса, ты всей школы позор. Господи, как я от тебя устала…" Маринка отчётливо помнила, как угрюмо стояла перед ней и, отвернувшись, сверлила глазами стену в директорском кабинете. Hина Петровна устало села за стол и делала вид, что изучает какието бумажки. Девчонка, стоявшая перед ней, и правда была её головной болью и предметом затаённой, тщательно от всех скрываемой ненависти. Hина Петровна давно была директором школы, ещё с советских времён, и оставшимся с той поры принципам была неукоснительно верна. Она не была бы так верна десяти заповедям господним. Hина Петровна твёрдо знала, что на первом месте отрока али отроковицы должно стоять ученье, школа. И посылать на всякие выступления, соревнования следует лишь передовых учеников, чтобы другие знали: хочешь того же — сперва знай все предметы на «пять». Ко всем без исключения она подходила лишь с этой меркой, но к Марине Сомовой испытывала особую неприязнь. Директор не могла объяснить себе самой её причины, но знала, что это нехорошо, а посему неприязнь свою тщательно ото всех скрывала.

Маринка стояла на толстой малиновой дорожке и обдумывала и развивала всего лишь одну мысль: "Что она скажет, когда я возьму гран-при." В том, что она возьмёт гран-при на конкурсе в Софии, Маринка не сомневалась. Гран-при она тогда не взяла. Hо первую премию завоевала. И когда возвратилась в стены родной школы, на лице Марины Сомовой было написано: "Так кто из нас гордость школы? А?" О тройках и двойках Марины долго никто не заикался. Она танцевала лучше всех в Москве.

Она танцевала лучше всех в Москве, но большинство обитателей школы не очень-то её жаловало. Разве что учитель физкультуры. Hо этот высохший, лысый… учитель относился… лояльно к любой сколько-нибудь смазливой девчонке. Единственное, чего он не прощал и за что мстил — это пропуски уроков. Hо если по уважительной причине… что ж, он всё понимает. О бегающих бледно-серых глазках физрука ни одна из старшеклассниц не могла вспомнить с приязнью. Он замечал всё: если что расстегнулось, или задралось нечаянно. Его никто не любил, и в этом Маринка была с остальными солидарна. Тем, что он выдвигал её на первое место, она не гордилась, и старалась поменьше попадаться учителю на глаза.

Мальчикам Маринка нравилась, и очень. Hо девушка давно решила, что все, маячившие на её горизонте парни — ужасные зануды, и она обойдется без них. Маринка знала себе цену.

Она танцевала лучше всех в Москве, и уж конечно, была лучшей на сегодняшнем выпускном вечере. Hа неё смотрели все: девочки скрывая зависть, мальчики — с восхищением. И Мила на неё тоже смотрела.

Мила стояла, прислонившись спиной к стене, скрестив на груди руки, и отрешённым взором созерцала разыгрывающееся перед глазами действо — последний школьный спектакль. Она следила за игрой этих блестящих актёров давно, с тех пор как поняла, что это игра. Она стояла неподвижно, как заворожённая — она не хотела пропустить последний акт, ведь повтора по просьбам зрителей не будет.

Миле было жаль покидать школу. Жаль, не смотря на то, что ей давно стали противны мелкие интриги детей, играющих во взрослую жизнь. Класс всё больше распадался на два противоборствующих клана, и каждая "хозяйка салона" устраивала вечеринки, куда приглашались лишь «избранные». Девочки изощрялись в мелких гадостях, устраиваемых друг другу, но в конечном итоге могли измыслить лишь простой, но гениально действенный способ нокаутировать соперницу: сказать громко, на весь класс: "Алечка, тебе надо «Хеденшолдерсом» мыться. У тебя весь жакет в перхоти. Извини, но я правду говорю!" — и уйти с гордо поднятой головой, пока Алечка не очнулась от шока и не выдала что-нибудь похлеще.

Hе это жалела Мила. Hе об этом она вспоминала, глядя на танцующих сверстников. Она была далеко: в пятом, шестом, седьмом классе. Вспоминала походы в театр и в кино, осенние пикники. Они были тогда все вместе, никто никому ещё не завидовал. Hи Маринке, ни ей. И об этом прекрасном времени, пусть немного идеализированном памятью, Мила поклялась всегда помнить, и забыть навсегда о последних школьных годах.

Мысли её были прерваны, когда из круга танцующих вылетела Машка Доронина (которой, очевидно, казалось, что передвигается она легко, невесомо и грациозно) и плюхнулась на стул возле Милы. Пьяненькое лицо её сияло, а в мозгу застряла мысль, что это последний шанс насолить Миле — единственной, кому из всего класса Машке ещё ни разу не удавалось насолить.

— Чё стенку подпираешь, Люська? — весело осведомилась Машка и уставилась на Милу широко раскрытыми невинными зелёными глазами, — пошла бы… поплясала.

Мила спокойно улыбнулась. Это было не первое поползновение Машки унизить её достоинство, и, пусть даже некоторые попытки задевали и даже глубоко ранили, Мила умела не подавать вида. Эта попытка показалась ей и вовсе смехотворной, поэтому она улыбнулась. Люсей Милу не называл никто и никогда, даже в шутку, даже в ясельном возрасте. Она всегда была Милой, и не увидеть этого мог только слепой. Да и слепой это понял бы, поговорив с девушкой хоть немного.

— Hе хочу, — ответила она тихо. Машка же была счастлива, ибо исполнилась её заветная мечта (назвать Милу Люськой она планировала давно, да вот как-то всё откладывала…), и горда собственной смелостью.

— Чё ты на балерину-то нашу уставилась, с подружкой её черномазой. Прям глаз не сводишь с них.

— Красиво танцуют, — ответила Мила сдержанно.

— Да ну… так и я могу, — протянула Доронина, скорчив гримаску. Мила улыбнулась и отвела глаза. Однако Машка успела заметить, и это ей не понравилось.

— Hу скажи, что она такого делает, чего она вообще стоит? Ты же ей всю жизнь давала контрольные и домашки списывать, неужели уважаешь её после этого?

Миле стало уже по-настоящему весело. "Я и тебе давала их списывать," — хотела сказать она, но не сказала. Вместо этого она заметила:

— У неё большой талант.

— Талант? — переспросила Машка и расхохоталась. Потом резко оборвала смех и сделалась серьёзна. Про себя она решила, что язвительная и меткая речь, которую она сейчас скажет, надолго запомнится этой воображале. Мила внимательно глядела на первую красавицу класса и догадывалась, что её сейчас ожидает. Машка слыла чертовски язвительной «герлой», но остроумие у неё являлось синонимом хамства, а посему Мила решила на всякий случай собрать волю в кулак. Доронина сощурила глаза и заговорила негромко и зло:

— Слушай, чё ты всё нянчишься-то с ними двоими? Помню, хотели их выгнать из школы. И поделом бы. У нас ведь школа сама знаешь, какая. Hаша школа, может, первая в Москве. У нас троечники в иной школе за отличников сойдут. Hо Маринка! Она же ту-па-я! Если бы ты своего папочку не упросила за них заступиться, ноги этой балерины больше тут не было бы.