Тень мальчика - Вальгрен Карл-Йоганн
Она приходила в их комнату в общежитии. Клингберг по-дружески просил Катца погулять несколько часов. Он шел в кондитерскую Оффандаля и за полдюжиной чашек черного кофе учил русские падежи и бесчисленные исключения из правил. Потом возвращался в общежитие и в их взглядах читал странную смесь стыда и удовлетворения.
Такая же, как и Джоель, из очень богатой семьи. Ездила на красном «порше-каррера» – подарили родители по случаю окончания гимназии.
Как-то раз, в мае… да, в мае – странно, он вспомнил месяц без всякого напряжения – в их коридоре в общежитии набирала обороты студенческая вечеринка. Катц случайно оказался рядом с ней на балконе. Угостил «Галуаз», шутил что-то по-французски – гимназический трехгодовой курс он закончил меньше чем за год. Она мерзла, и он укрыл ей плечи своей кожаной курткой. Пили какой-то драгоценный, двадцати с лишним лет выдержки, виски, она стащила его из дому. До встречи с Клингбергом он даже и не слышал о таком виски. Вся их жизнь настолько отличалась от его собственной, что казалась совершенно чужой – с этим беззаботным лингвистическим туризмом, семейными поместьями, спортивными машинами, личными шоферами и никогда не иссякающими деньгами.
Он запустил руку ей под юбку – край трусиков был уже влажным. Ни на секунду не прекращая рассказывать французские анекдоты, приподнял плотно облегающую ткань и осторожно провел пальцем по промежности, горячей и скользкой. Повернулся и закрыл ее спиной, чтобы никто из комнаты не видел, что происходит на балконе.
Был ли он под кайфом? Может быть… выкурил джойнт или что-то в этом роде. В те времена случалось, что он нарушал данное себе слово, но как-то все обходилось. Во всяком случае, память не сохранила раскаяния и стыда за рецидив. Но уж во всяком случае, никакими моральными императивами он себя не обременял. В то время уж точно. Тогда он смотрел на это, как Робин Гуд на налоговую политику: взять у богатых и отдать бедным.
Тем более, что тогда ничего, кроме презрения, к Клингбергу, он не испытывал: трус, зубрила… теперь уже не вспомнишь, но вполне возможно – просто хотел насолить им, черт бы побрал их безмятежное существование.
Она приехала два дня спустя, в субботу, когда Джоель гостил у деда в Юрхольмене. Почему-то выбрали постель Клингберга. Потом она расплакалась, вдруг начались муки совести.
В воскресенье вернулся Клингберг. Катц даже не озаботился замести следы. В постели Джоеля лежала упаковка от презервативов, забытая ею шаль валялась на полу. Клингберг спросил – неужели правда, а Данни расхохотался в ответ. Не понимаю, сказал тогда Клингберг. Уходя, обернулся в дверях – ты единственный человек, которому я верил.
Вот она откуда, эта фраза. Чтобы угадать сарказм, надо знать ее происхождение.
Вскоре после этого они закончили школу военных переводчиков, демобилизовались, и Катц был совершенно убежден, что они с Клингбергом никогда больше не встретятся.
Он проснулся ночью от барабанного боя. Эта фотография на могиле… неужели это и в самом деле Кристофер? И если да, то как это может быть? Данни опять вспомнил Ингрид. Тогда эта история не казалась ему важной: случайная связь, одна из многих, и никаких угрызений совести по этому поводу он не испытывал. Что ж, таким он был тогда, и именно потому, что он не придал приключению никакого значения, оно начисто стерлось из памяти. Правда, не без помощи многочисленных наркотических загулов в последующее десятилетие.
Непогода утихомирилась, может быть, временно. Он лежал с открытыми глазами и прислушивался к барабанам. Бесконечная дробь, с безукоризненным и причудливым ритмом, отличающим негритянскую музыку. Посмотрел на телефон на тумбочке – немного заряда еще осталось. Но теперь он был уверен: Клингберг больше не позвонит.
Встал и оделся. Шорох тараканов на полу. Он еще вчера их приметил – большие, черные, похожи на средневековых рыцарей. Катц никак не мог сосредоточиться – его переполняло чувство абсолютной нереальности происходящего. Как он сюда попал… где все это началось.
Он вышел на улицу.
Пейзаж тоже нереален. В просветах между паутиной облаков – крупные незнакомые звезды. Барабанная дробь звучала теперь как-то не так, хотя определить, в чем заключается это «не так», он не мог.
Данни пошел мимо бараков к плантации. В темном небе с непостижимой скоростью проносились летучие мыши. Они уворачивались от статных ветвей высаженных когда-то королевских пальм, кувыркаясь, как воздушные акробаты. Над горизонтом на невидимой нити висела большая, налитая мертвым восковым свечением луна. Серебристая трава напоминала волчью шерсть, безмолвно и угрожающе шевелящуюся в лунном сиянии.
Данни казалось, что он идет на звук барабанов. Миновал мельницы и вышел в открытое поле. Там, где кончалось серебряное поле, непроницаемой черной стеной громоздились джунгли. Где-то между древесными стволами угадывался слабый трепещущий свет.
Он пошел вдоль обводнительной канавы. От застоявшейся воды пахло гниющими растениями. Из-под ног молча выскакивали большие, тоже серебристые от луны лягушки. На опушке Данни обнаружил нечто вроде прорубленного, скорее всего с помощью мачете, портала, а дальше в глубь леса шла тропа. Барабанный бой не прекращался, в него иногда вплетались, удивительным образом не нарушая ритма, тоскливые вопли разбуженных попугаев.
Он шел минут пять. Наконец, перед ним открылась большая поляна. Строго посередине в яме пылал костер. Он быстро отступил и встал между деревьев так, чтобы никто его не увидел.
Экстатический непрерывный танец. Человек пятьдесят, прихлопывая в ладони и вихляя задами, приседающими прыжками двигались по кругу. Пожилой негр, уже сильно пьяный, запрокинув голову, сделал несколько глотков из бутылки с ромом и передал ее совсем юному мальчику. Тот выпил, замер на секунду и с закрытыми глазами занял свое место в цепочке. По периметру сидели на корточках голые по пояс барабанщики. Пожилая женщина трясла большую круглую погремушку, по форме напоминающую бубен. Все одеты в немыслимое, нищенское тряпье.
На стуле рядом с музыкантами совершенно неподвижно сидел человек, целиком покрытый простыней. На коленях – ярко-желтый на белой ткани человеческий череп с сигарой в зубах. Пустые глазницы прикрыты летчицкими очками. Человек под простыней сидел совершенно неподвижно.
Один из танцующих подошел к костру, достал тлеющий уголь и откусил от него большой кусок. Пока он жевал горячий уголь, одна из женщин терла ему спину живой курицей, заунывно, но очень громко напевая что-то на дикой смеси креольского и французского. Молодые девушки подбегали к врытым в землю бамбуковым столбикам, страстно обнимали их и в экстазе падали на землю, задрав юбки и широко раздвинув ноги, точно ждали немедленного соития с этими столбами.
Странно, среди участников церемонии были и белые… нет, он ошибся. Они не были белыми, они были совершенно голыми, а кожа натерта белой глиной.
Танцы и песни продолжались, переходя один в другой. Участники церемонии падали в трансе и извивались, как змеи, и все это сопровождалось душераздирающими воплями, и уже непонятно было, что это – экстаз или звериная тоска. На алтарь притащили визжащего поросенка.
Женщина одним движением перерезала ему горло и опустила на землю. Поросенок, с брызжущим из шеи фонтаном алой крови, ринулся в джунгли и исчез… принесен в жертву и отправлен посланцем в мир духов.
Данни не мог оторвать глаз от человека под простыней… из-под покрывала торчали белые кроссовки. И череп у него на коленях – в темных очках и с сигарой в зубах.
Никаких сомнений – Сандра Дальстрём. В бинокль она видела ее совершенно ясно.
Сандра оставила машину в пятидесяти метрах от дома.
Седеющие волосы собраны в конский хвост. Осмотрелась подозрительно, свернула на тропу, ведущую к скале позади дома, и исчезла из виду.
Эва ни секунды не обдумывала решение, ей подсказал инстинкт – надо действовать, и без промедления.
