У смерти женское лицо - Воронина Марина
— Куда ж ты побежал, братуха? — немного запыхавшимся голосом сказал разговорчивый, и в ту же секунду черная пустота заполнилась грохочущим пламенем.
Остроносая револьверная пуля ударила Павла Смирнова точно в середину лба, мгновенно излечив его от похмелья.
— Готов? — спросил от машины Леший.
— Готовее не бывает, — ответил разговорчивый, пряча наган в просторный карман своей мягкой кожаной куртки.
Они уселись в машину, и старый «Форд-гранада», осторожно объезжая рытвины, поехал прочь от этого гиблого места, оставив тело хакера Паши мокнуть под дождем.
На стоянке возле большого универсама они бросили угнанный два часа назад «Форд» и разошлись в разные стороны. Уходя, водитель по привычке выключил зажигание, и зеленый огонек под лобовым стеклом машины погас.
* * *Виктор Николаевич старался не смотреть в зеркало — зрелище, которое он там видел, вызывало у него приступы бессильной злобы и крайне неприятные воспоминания о дважды пережитом унижении. Но бриться, не глядя в зеркало, было трудновато, а он терпеть не мог ходить небритым, даже больше, пожалуй, чем получать по морде. Поэтому смотреть в зеркало все же приходилось. Он старался сосредоточить взгляд на своем подбородке, покрытом мыльной пеной, но это все равно назойливо лезло в глаза.
Два шва на верхней губе. Один на нижней. Треснувшее стекло очков, как у очкарика, которому в школе нет прохода от хулиганов. И, конечно, выбитые зубы — два зуба, если быть точным. Прямо по центру. Красота! Если держать рот закрытым, то этого не видно, но языку не запретишь все время нащупывать острые, постоянно ноющие пеньки. Врач сказал, что не сможет заняться его зубами, пока не снимут швы.
Просто чудесно. Это было, черт возьми, просто восхитительно!
«Убью, — подумал он, автоматически двигая бритвой. — Изнасилую и убью. Можно, конечно, и наоборот, но тогда она не сможет кричать. А я хочу, чтобы она кричала. Я хочу, чтобы она визжала, как свинья, и сопротивлялась. Эта сука. Дешевка. Мразь, просто фригидная мразь».
Он поморщился от унизительного воспоминания: во время их последней встречи визжать пришлось не ей, а ему. Не удержался. Это было так неожиданно и так зверски, нестерпимо больно! Рацией.
Портативной рацией, а потом еще чем-то — кажется, графином.
И пистолет. Хороший пистолет. Слава Богу, что не табельный.
На работе снова пришлось врать... Опять врать. Он столько врал в последнее время, что начал бояться запутаться. Сказал, что угодил в аварию. Поверили? Да черт их знает, может, и поверили. Так или иначе, с походами в этот кабак пора завязывать, это становится опасным.
Он настороженно прислушался к тому, как гремит на кухне сковородками жена. Процесс приготовления пищи у нее всегда сопровождался диким грохотом, словно на кухне разгорался очередной региональный конфликт и стороны уже перешли от оскорблений в печати и по радио к артиллерийской подготовке. Это, насколько понимал Виктор Николаевич, служило своего рода выражением протеста против «домашнего рабства». Супруга Виктора Николаевича, однажды вычитав это выражение в одном из своих идиотских романов, приняла его на вооружение и теперь к месту и не к месту размахивала им, как боевым знаменем. Она могла бы и не готовить пищу. Все равно то, что выходило из ее рук, по вкусу напоминало вареное дерьмо, и есть это было можно разве что во избежание скандала, но ежедневное громыхание кастрюлями было частью того самого «домашнего рабства», против которого она протестовала, и перестать заниматься этим означало бы потерю позиций в необъявленной войне. Это была какая-то форма мазохизма — настолько сложная, что Виктор Николаевич давно махнул на нее рукой. Слава Богу, что ее чувство долга не распространялось на постель — заниматься с ней любовью было все равно, что пытаться разжечь надувную куклу или тыкать своей штуковиной в кастрюлю с подошедшим тестом.
Виктор Николаевич осторожно открыл шкафчик под раковиной, продолжая гадать, как его угораздило жениться на этом создании, и пошарил за трубой, нащупывая заткнутое пластмассовой пробкой горлышко бутылки. Это тоже было частью ритуала — дражайшая Наркисса Даниловна была впридачу ко всему остальному воинствующей абстиненткой, и ей ничего не стоило вылить в раковину подаренную мужу на день рождения сослуживцами бутылку «Камю». Он тогда не дал ей по морде только потому, что это послужило бы очередным камнем в ее персональной Стене Плача, которая и так уже поднялась до самого неба.
«Наркисса Даниловна, Господи Боже мой, — думал он, осторожно, стараясь не звякнуть о трубу, выуживая бутылку. — Ну и имечко! Чем же, интересно, думал дражайший тестюшка, так обзывая родную дочь?»
Он нацелился по привычке вынуть пробку зубами, но вовремя вспомнил, что зубов у него теперь нет, и воспользовался маникюрными ножницами жены. Водка обожгла горло, собравшись в пустом желудке ощутимым плотным комом, горячим, как миниатюрное солнце. Твари, подумал Виктор Николаевич. Ну почему все бабы такие твари? Откуда столь разительный контраст? Теплые, мягкие, красивые тела, внутри которых все либо сгнило, либо заморожено. А если разморозить, то обнаруживается то же самое — гнилье, вонь, плесень...
Он уже собирался вернуть бутылку в тайник, но передумал и отхлебнул из горлышка еще раз, уже более основательно. Вот так. Теперь можно жить дальше. Теперь можно думать и решать.
Он сполоснул рот одеколоном, совсем забыв о рассеченных губах, и едва не заорал в голос — это оказалось больнее, чем удар тяжелой портативной рацией по зубам. Некоторое время он стоял с побагровевшим от сдерживаемого вопля лицом, и в мозгу его сумасшедшим кровавым калейдоскопом мелькали образы того, что он сделает с этой девчонкой, когда доберется до нее. Он смутно ощущал эрекцию... Ну да, а почему бы и нет? Его приятелю тоже найдется дело... немного позже, когда они окажутся наедине.
Виктор Николаевич вышел из ванной, благоухая одеколоном, словно только что побывал в руках у ученика парикмахера, и был немедленно уличен в употреблении спиртных напитков. Более того, ему инкриминировали принятие одеколона внутрь, словно он был последним подзаборным алкашом. «Хотя, — подумал он, — было бы любопытно взглянуть на алкаша, который по бедности своей хлещет туалетную воду от Кристиана Диора». На стол перед ним брякнули тарелку с неаппетитной массой, полученной путем сложных манипуляций с высококачественными продуктами, и, пока он вяло ковырялся вилкой в этом дерьме, прочли раздражающе-длинную лекцию о разрушительном влиянии алкоголя на здоровье и психику, а через них — и на семью.
«Какая семья? — хотел заорать Виктор Николаевич. Заорать, вскочить и швырнуть вилку с такой силой, чтобы тарелка разлетелась на куски. — Какая, на хрен, семья?! Где ты ее видишь, семью?!»
Вместо этого он аккуратно положил вилку на стол и отодвинул тарелку, вежливо поблагодарив и сославшись на боль в сломанных зубах. Лекция немедленно возобновилась. Теперь это было леденящее кровь повествование о том, что будет с ним, если он в ближайшее время не изменит образ жизни. Наркисса Даниловна работала преподавателем в университете и могла говорить часами, ни разу не запнувшись, одинаково ровным тоном, доводя его до исступления и получая от этого несомненное, хотя и отлично скрываемое удовольствие.
— Послушай, — не сдержался наконец Виктор Николаевич, — почему бы тебе не поберечь запал для твоих студентов?
Наркисса Даниловна прервала свою тираду на полуслове и уставилась на него через плечо удивленными глазами со слипшимися от туши ресницами. Ее выщипанные в ниточку брови приподнялись изогнутыми арочками, собрав кожу на лбу в мелкие складочки.
— Что ты имеешь в виду? — спросила она. Она прекрасно знала, что он имеет в виду, и он знал, что она знает, и в другое время обязательно промолчал бы, просто чтобы не затевать свару и побыстрее покончить с этой пыткой, выйдя из дома, но сегодня у него не было настроения молча выслушивать бред, который он и без того знал наизусть.
