Виктор Доценко - Зона для Сёмы–Поинта
Подойдя к двери каптерки, Сема–Поинт осторожно постучал и спросил:
— Можно?
— Да, входи, — глухим голосом ответили из‑за дверей.
Сема–Поинт распахнул ее настежь. В небольшой комнатке у самого окна стоял малогабаритный столик, за которым сидел завхоз спиной к улице. Перед столом стояла табуретка. Одна стена комнаты была сплошь усыпана дверцами встроенных шкафов–ячеек. На каждой дверке ячейки стоял порядковый номер и были укреплены шпингалеты. Именно в этих ячейках и хранились вещи вновь прибывшего этапа.
Перед завхозом стояла стеклянная полулитровая банка с крышкой. В вазочке горкой навалены дешевые конфеты–подушечки. В пепельнице кучка пепла от сгоревшей бумаги.
Глаза завхоза тупо уставились в одну точку перед собой. Семе–Поинту показалось, что они были на мокром месте. Так могут плакать только сильные духом мужчины, которые столкнулись с трагической потерей кого‑то из близких.
— Что‑то случилось? — едва не шепотом спросил у него Сема–Поинт.
Завхоз не ответил, словно ничего не слышал: он продолжал смотреть застывшим взглядом в никуда.
— Извини, земляк, может, я не во время и мне лучше уйти? — снова спросил наш герой, на этот раз чуть громче.
Завхоз медленно поднял взгляд на него и какое- то время как бы пытался вникнуть в суть вопроса и понять, кто перед ним стоит и о чем спрашивает, потом вернулся от своих мыслей к действительности, покачал головой, словно китайский болванчик, и кивнул ею на свободную табуретку.
— Присаживайся, земляк, — бесцветным голосом предложил он.
Сема–Поинт опустился на табуретку и не стал допытываться от него ответа. Так они просидели несколько минут при полном молчании, глядя друг на друга почти не мигая, пока хозяин кабинета не прервал их молчание:
— Как все глупо! — с надрывом воскликнул он.
Сема–Поинт вдруг «услышал» его мысли:
«Эх, дружбан, дружбан, как нечестно ты поступаешь со мною…
Ведь обещал и клялся, что мы никогда не бросим друг друга…
Обещал, а сам взял и бросил меня!..
Господи, о чем я базарю?
У меня что, глюки начались?
Его же нет!..
Нет, и я уже никогда его не услышу!..
Мы же с тобой, Филя, столько всего испытали, прошли через такие препоны, что другим и во сне никогда не приснится…
Интересно, что это за пацан передо мною?
Я что‑то не припомню случая, чтобы ты, Филя, за кого‑нибудь такие добрые слова говорил…
Разве только обо мне, да и то давно уже…
Вот и выходит, что слова‑то эти искренние!..
А искренние слова, да еще высказанные перед смертью, на вес золота ценятся!..
А потому, Филя, твои слова для меня — закон!
И я все сделаю, чтобы твоему приятелю яму не вырыли…»
Едва услышав имя, которое озвучил в своих мыслях Тимка–Бес, Сема–Поинт невольно вздрогнул, и его охватило неприятное предчувствие, возникшее еще в тот момент, когда он увидел потухший взгляд завхоза более часа назад на пороге в жилую секцию. Сейчас тревога еще больше усилилась, и он вдруг понял, что вот–вот ему придется услышать о какой‑то страшной, непредвиденной трагедии, судя по «кровоточащей» боли, случившейся только что.
Сема–Поинт уже понял, о ком пойдет речь, но изо всех сил гнал свою догадку прочь, не желая получить информацию, которая подтвердит его догадки. И эту информацию он совсем не жаждал услышать. Да, с этим человеком они были знакомы лишь несколько дней, но бывает, что и часа, а то и одного взгляда, одного слова, оказывается вполне достаточно, чтобы ты поверил почти незнакомому человеку, с которым тебя, случайно или не случайно, столкнула Судьба.
Именно к таким людям относится и Филимон, с которым при первом же звуке его голоса на душе становилось светло, тепло и уютно. С первой же минуты он вселял уверенность в собственные силы близким и друзьям, но врагам наоборот: становилось не только неуютно, но охватывал какой‑то животный страх, а нечестных людей — охватывали настоящие паника и ужас.
Нечестному человеку казалось, что Филимон видит их вранье насквозь, а выслушивает лишь для того, чтобы вранья скопилось как можно больше, и можно было больнее ткнуть этим враньем прямо в лицо вруну.
— Только что получил «маляву» от своего кента, с которым мы не один пуд соли вместе скушали, — тихо произнес завхоз, но в конце его голос дрогнул, и он снова замолчал.
Сема–Поинт терпеливо ожидал продолжения разговора: он уже успел «прочитать» мысли завхоза карантинки о том, что он только что получил от Филимона предсмертное послание, в котором тот просил своего приятеля прикрыть его — Сему, как он сам прикрывал его.
Сема–Поинт отлично ощущал его состояние всей своей душой, а потому понимал, что сейчас любое слово, даже слово участия, может вызвать еще более сильную боль утраты.
Почему‑то Автору кажется, что в такие моменты, когда кто‑то уходит из жизни, близкие люди покойного не вникают в суть слов, которые им говорят близкие и знакомые: они могут слышать только интонацию, мелодию звуков окружающего мира.
Видимо, именно для этого, чтобы хоть как‑то притупить боль утраты, у некоторых народностей существует обычай приглашать для отпевания своих близких профессиональных плакальщиц.
— Ты молодец, земляк: хорошо молчать умеешь, — одобрительно заметил хозяин комнаты, но тут же решил поправить самого себя: — Нет, не молчать, а слушать! — он снова покачал головой, потом пожевал своими губами: — Даже и не знаю, земляк, с чего начать… Как странно получить послание от человека, которого уже нет в списке живых! Словно привет получил с того света! — он вздохнул, поморщился, потом сунул руку куда‑то за спинку стола, уткнувшегося к стене, и вытащил оттуда самодельную плоскую стальную фляжку, отвинтил крышку. — Помянем хорошего человека, нашего с тобой общего знакомого, который сегодня покинул нас и ушел в лучший мир! — торжественно произнес завхоз.
— О ком это ты говоришь? — едва не шепотом спросил Сема–Поинт.
— Филимон скончался! — выдохнул Тимка-Хитрован.
— Филимон? — невольно воскликнул Сема- Поинт, все еще надеявшийся, что это говорится о ком‑то другом. — Надеюсь, что ты говоришь не о Филимоне Ружейникове? — едва не по складам повторил он.
— Как раз о нем и говорю…
Да мы же с ним всего несколько часов как расстались! — все еще пытался опровергнуть услышанную правду. — Что случилось? Убили, что ли? — Сема даже не пытался играть, он действительно был искренен в своем проявлении чувств, и его переживания были перемешаны с болью и горечью.
— Да у кого могла рука подняться на такого человека? — с пафосом воскликнул собеседник. — Порвал бы такую суку, как грелку! Зубами бы горло перегрыз! — добавил он со злостью. — Прободная язва его достала, писал, что вроде бы и операцию сделали, и боли прошли… А–а-а! — он махнул рукой и протянул фляжку собеседнику. — Давай помянем Филю!
Сема–Поинт взял фляжку и тихо сказал:
— С этим человеком я был знаком, к моему большому сожалению, совсем недолго, но успел с ним сдружиться так, словно мы знали друг друга всю жизнь!
Он поднялся со стула, подождал, пока поднимется и собеседник, после чего закончил свою поминальную речь дежурной фразой, подобающей данному случаю:
— Филя, пусть земля тебе будет пухом! — сделал глоток и вернул фляжку Тимке–Хитровану.
Который подхватил его речь:
— Дорогой мой дружбан, я уверен, что ты сейчас слышишь нас, твоих друзей! Уверен, что тебе там гораздо лучше, чем нам. Я всегда говорил, что в моей жизни ты занимаешь самое важное место! Ты был единственным человеком, которому я верил безоговорочно, и ты ни разу не заставил меня засомневаться в тебе! Да, нетерпимо больно терять близкого человека…
Он сделал небольшую паузу, вероятно вспомнив что‑то связанное с покойным, потом продолжил:
— Но память о тебе, дорогой мой Филя, навсегда сохранится в моем сердце! — его голос предательски дрогнул, и чтобы скрыть охватившее его волнение, он сделал небольшую паузу, и уже совсем пересохшим ртом добавил: — Спи спокойно, мой друг! Пусть земля будет тебе пухом!
Потом завхоз отпил большой глоток из фляжки, коротко кашлянул: видно не в то горло попала водка, и медленно опустился на свой стул.
Сема–Поинт тоже присел на табуретку, и они несколько минут помолчали, как и полагается после поминального тоста.
Не говоря ни слова, Тимка–Хитрован вытащил из стола плитку шоколада «Золотой колос», поломал ее, прямо в обертке, на небольшие кусочки, осторожно разорвал обертку и положил на середину стола. Так же молча, он достал с полки над головой эмалированную кружку, снял с банки крышку, помешал ложкой чифирь, опуская нифиля на дно, потом плеснул заварку в кружку, вылил ее назад в банку, и эти манипуляции проделал трижды. Потом прикрыл банку крышкой, давая нифилям опуститься уже самостоятельно, подождал с пол минуты, открыл банку и налил из нее в кружку уже чистого чифиря без нифилей.
