Подвал. В плену - Нойбауэр Николь
Они совсем забыли о Паульссене, который до этого момента сидел, скорчившись над своей картиной, и словно дремал. Его бесцветные глаза смотрели на них через дверной проем. Паульссен открыл рот, внутри него что-то затарахтело, словно заводилась какая-то машина. Потом он произнес:
– Тварь во всем виновата.
Элли подошла к нему и наклонилась:
– Что вы имеете в виду? Какая тварь?
Но Паульссен снова впал в оцепенение. Нижняя челюсть отвисла.
Элли выпрямилась и окинула взглядом розы, которые смотрели на нее со стен. Это была любовь. Безумная, порочная, больная любовь. Спасайся кто может.
Вехтер наклонился к Оливеру:
– Но госпожу Вестерманн и господина Брандля тебе придется ко мне пропустить, по крайней мере, для протокола. К сожалению, такие у меня предписания. Ты можешь пойти нам навстречу?
Оливер засомневался, перевел взгляд на Ханнеса.
– Господин Брандль будет только ассистентом. Это подойдет?
Мальчик кивнул.
– Разговор будут снимать на видео. Господин доктор Ардентс из детской клиники «Хаунершен» будет слушать нас в другой комнате, чтобы мы не зашли слишком далеко. Запись разговора никто, кроме нас, не увидит, ее потом сотрут.
Оливер взглянул на неуклюжего мужчину, волосы которого были собраны в хвост. Тот попытался улыбнуться мальчику. Оливер поджал губы, опустил голову и кивнул.
– Тогда я распрощаюсь сейчас со всеми этими людьми.
Ким схватил портфель, госпожа доктор Ульрих-Хафенштайн проворчала нечто похожее на: «Я за всю свою карьеру такого…»
Оливер не удостоил ее и взглядом. Выходя, адвокат прошипел на ухо Вехтеру:
– Из всего того, что вы здесь будете обсуждать, на столе у судьи не окажется ничего. Ничего.
Вехтер подождал, пока шаги стихнут, потом кивнул. Наручники щелкнули – и Оливер освободился. Мальчик нерешительно сделал несколько шагов по комнате и остановился как вкопанный при виде плюшевых медведей и детских книжек с картинками.
– Это ведь вы не всерьез, правда?
– Пусть они тебе не мешают. Они нам нужны, когда здесь дают показания дети. Мы пришли сюда только потому, что тут есть камеры.
По какой-то непонятной причине это объяснение успокоило Оливера, и он присел. По крайней мере, в комнате сейчас стояли обычные стулья и стол. Коллеге Вехтера пару недель назад пришлось сидеть на крошечном розовом стульчике перед четырехлетней свидетельницей. Девочка держалась за живот от смеха. Оливер окинул взглядом комнату. Он развернул стул так, чтобы не сидеть спиной к двери.
– Сейчас я расскажу тебе кое-что о твоих правах. Возможно, ты уже это знаешь.
Вехтер произносил заученный текст, а Оливер внимательно наблюдал за ним. Комиссар еще никогда не смотрел в такие светлые глаза. Глаза аспида.
– Оливер, мы записываем этот разговор на пленку. Чтобы позже могли передать все правильно, так, как ты сказал, и ничего нельзя было подделать. Ты на это согласен?
– Хорошо.
– Если ты устанешь, просто скажи «стоп», и мы сделаем паузу или прервемся. Договорились?
Оливер кивнул.
– Скажи, пожалуйста, «да» или «нет» для аудиозаписи.
– Да.
Вехтер положил ладонь на руку Ханнеса:
– Будь так любезен, сходи в кафетерий и принеси нам булочку и колу.
Кола помогала привести человека в порядок, если это было необходимо. Этому комиссар научился за долгие годы работы. Ханнес пристально посмотрел на него и ушел, не сказав ни слова. Вехтер подождал, пока дверь за ним закроется на замок.
– Ты знаешь, почему ты здесь?
Мальчик пожал плечами.
– А как сам думаешь, почему ты здесь оказался?
– Из-за моей мачехи и всего этого дерьма.
– Да, точно. Из-за твоей мачехи и всего этого дерьма. Это ты удачно выразился.
Вехтер ткнул пальцем в строчку протокола:
– Ты дословно сказал: «Кто может гарантировать, что я в тот день не взял в руки нож, не пришел к своей мачехе…» Этот так?
– Да, я так и сказал.
– И ты остаешься при этом мнении?
– Может быть.
– Такое могло случиться?
– Забудьте об этом.
– Ты уж решись. Должен ли я забыть или такое могло случиться на самом деле?
– Я не могу ничего вспомнить. Этот вечер полностью стерся из памяти.
– Полностью?
Оливер вздохнул, словно хотел что-то ответить, но потом просто выдохнул.
– Ответь мне, пожалуйста. Ты совсем ничего не помнишь или у тебя остались какие-то воспоминания?
– Не знаю.
– Как ты можешь не знать, помнишь ты или нет?
– Выньте какой-нибудь день у меня из головы. Тогда и поймете.
– Если бы я мог влезть в твою голову, я бы уже раскрыл это дело.
– Но вы ведь не хотите этого.
Нет. Именно этого и хотел Вехтер – один разок заглянуть в эту голову. И так, чтобы она не сломалась.
– Ты именно из-за этого вчера убежал?
– Нет.
– Тогда почему ты сбежал из дома?
Оливер пожал плечами:
– Это ведь свободная страна, правда?
– Оливер, почему?
– Захотелось.
Вопросы отскакивали от него, как резиновые мячики. Сегодня он может и не сломаться, он функционировал. Сколько он еще продержится под этим защитным панцирем, прежде чем разлетится на куски? Недолго. Что тогда они там обнаружат?
Дверь открылась, вошел Ханнес и поставил на стол бутылку, положил рядом завернутый в бумагу сэндвич. Оливер даже бровью не повел, он не сводил глаз с Вехтера. Понял ли он, о чем идет речь? Убийство. Светлые глаза оставались непроницаемыми.
– Что ты вчера хотел мне рассказать?
– Если бы я хотел, я бы рассказал, да? Я могу вообще ничего не говорить. Это мое право.
– Ты все больше становишься похожим на своего отца.
Оливер поджал губы и замолчал. С полминуты диктофон записывал лишь белый шум. Потом зажужжал телефон Ханнеса. Он молча взял его, вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь.
– Из-за чего ты поссорился с отцом в прошлую пятницу? Подумай, ты можешь и не отвечать на этот вопрос, если речь идет о твоем отце.
– Тогда я не буду. Мы не ссорились.
– Я думал, ты совсем ничего не помнишь.
– Не имею понятия.
– Твой отец нам все рассказал. Что была ссора, что он тебя избил.
Оливер закрыл лицо руками, застонал. Сквозь пальцы он произнес:
– Почему вы просто не оставите нас в покое?
– Доброе утро, – сказала продавщица, ее брови высоко изогнулись.
Ранняя покупательница, которая вошла сразу после открытия, мешала расставлять товары на полках. Когда Элли показала значок уголовной полиции, брови продавщицы изогнулись еще больше.
– Лучше я позову коллег. – Она колебалась.
Элли уже боялась, что ее отправят к черному ходу, чтобы не пугать платежеспособную клиентуру обычной полицейской работой. Но ей милостиво разрешили подождать в отделе кухонной посуды и побродить среди полок. Кастрюли Элли интересовали только в том случае, если были чем-нибудь наполнены. В общаге они обходились посудой, которая выглядела старше, чем они сами. Каким-то загадочным образом эта посуда размножалась или исчезала, когда одна из девчонок сжигала на плите чили кон карне[48]. У их кастрюль была собственная биография и годовые кольца.
У стенда с ножами Элли прошлась еще раз. В настоящий момент она просто не могла видеть ножи, не то что обсуждать весь сверкающий ассортимент этих полок. К ней вернулся металлический запах крови из квартиры убитой. Плохой фен-шуй.
Магазин медленно заполнялся домохозяйками, которые обсуждали достоинства лезвий с волнистой кромкой и кастрюль с многослойным дном – рождественский обмен подарками все еще шел полным ходом. Где-нибудь в параллельном мире Элли могла бы сейчас пить кофе в «Глокеншпиле», покупать какую-нибудь шмотку в супермаркете Бека, совершенно не подходящую по сезону, и туфли, марка которых стоит больше, чем кожа, из которой они сделаны. Сегодня она была частью другого мира. Дело об убийстве окружало Элли, словно пузырь. С тех пор как она прочла документы Джудит Герольд, где скрупулезно описывалось все то, чему подверглась маленькая девочка, Элли не покидало чувство, что она бродит в чужом кошмаре. Больше не принадлежит ни собственному миру, ни миру спящих.
