Александр Бушков - На то и волки
Глава четырнадцатая
Ход конем по голове
…Он в конце концов решил развеяться, а потому и выпито было немало, и отдано должное длинноногим гимнасткам (физкультурный институт недавно по новой моде переименовали в академию, но благонравнее студенточки от этого не стали), и с «испанскими товарищами», пока они еще не ужрались в полном восторге от сибирской экзотики, удалось провести парочку перспективных разговоров. Голова, правда, была почти что ясная, за четыре часа перелета прояснилась окончательно, и в самолете он не выпил ни капли из того, что щедро носили обходительные стюардессы бизнес-салона. Два телохранителя не пили по должности.
У трапа поджидали полдюжины разнокалиберных иномарок — но его машины здесь не было, Кузьмич был уверен в себе и без таких прибамбасов, отличавших скоробогатенькую молодежь — а посему вместе с двумя своими ореликами демократично проехал в общем автобусе до серого здания аэропорта и под вывеской «Выход в город» сразу увидел своего человека, выполнявшего здесь, в столице, кучу разнообразнейших функций. А рядом с ним, так, что сразу становилось ясно — они вместе, — стоял другой, лет тридцати, молодой славянский бизнесмен с рекламы какого-нибудь «Фак-инвеста», как две капли. Под ложечкой что-то непонятно ворохнулось, и Лалетин выругал себя — не стоит уподобляться пуганой вороне, право… Ничего еще не решено, мы жилистые…
Незнакомец пружинисто шагнул вперед:
— Господин Лалетин? Очень приятно, — он держался вежливо и светски-отстраненно, видно было, паренек вымуштрованный. — Карем просит вас в машину. Ваши люди могут поехать следом.
И повернулся в сторону выхода, вежливо посторонившись. Кузьмич шел следом, как ни в чем не бывало, хотя и удивлялся немного тому, что таинственный для многих «Интернационал» решил прибыть в аэропорт самолично. Впрочем, потому он и считался таинственным, что действия его, по слухам, предсказать было в большей части невозможно…
Он искал взглядом что-то роскошное — но молодой человек уверенно повел его к черному, чуть старомодному и не особенно большому автомобилю. Рядом был припаркован темно-коричневый «Мерседес», шестисотка, опять-таки не самой последней модели — все дверцы распахнуты, четверо элегантных молодых парней стоят, повернувшись лицами в разные стороны, так, чтобы перекрывать взглядами все разбитое на невидимые секторы окружающее пространство, — и Лалетин повторил про себя любимую поговорку Данила: «У каждой Марфушки — свои игрушки…»
Молодой человек захлопнул за ним дверцу, сел рядом с шофером, отделенным от пассажиров темно-матовой стеклянной перегородкой.
— Значит, вы и есть сибирский «платиновый леший»? — чуть улыбнувшись, сказал Карем. — Изящно придумано…
Меж ног у него стояла темно-коричневая трость с набалдашником в виде точной копии старинного боевого топора. Карем тихонько постучал концом в перегородку, и черная машина почти бесшумно тронулась с места. Следом вырулил «Мерседес», и Кузьмич, как ни старался, не усмотрел других, кроме своего пристроившегося в хвосте «Шевроле».
Карем, должно быть, понял.
— Это все, — кивнул он. — Четыре человека — вполне достаточно для любых дорожных случайностей, а от снайпера не способны уберечь и сорок четыре… даже сорок сороков, как вы, русские, когда-то говорили. Курите, бога ради. Невысказанные вопросы у вас, конечно, есть… Я приехал за вами сам оттого, что безопаснее всего беседовать по дороге, в автомобиле. Этот портрет Сталина висит здесь не только потому, что я уважаю его как великого и страшного Императора. Я курд, Иван Кузьмич. Гордая, храбрая и чуточку невезучая нация — когда-то один из наших даже стал султаном, вы его знаете как Саладина, но собственного государства нам это не дало, его нет до сих пор, хотя я надеюсь дожить… Только Иосиф Виссарионович впервые в истории создал курдское государство. Увы, просуществовало оно недолго, и все же это было государство… Что еще? Машина?
— Пожалуй… — Лалетин ощутил себя чуточку растерянным. — «Роллс»?
— Нет, «Бентли». Это на порядок ниже. Но вы, должно быть, оцените ее по достоинству, если узнаете, что еще год назад она принадлежала одному из руководителей Скотланд Ярда.
— Это было трудно?
— Не особенно. Самое трудное заключалось в том, чтобы составить график и трассу ее движения, позволившие машине покинуть островок до того, как перекрыли дороги, — Карем усмехнулся. — Все мы — большие дети, Иван Кузьмич. Самую чуточку. Уж если поляки, народ гонористый не менее нашего, смогли угнать «Мерседес» одного из полицейских чинов Западного Берлина, почему бы старому курду не напомнить британцам, кто бил их рыцарей в Палестине? Пусть они так и не узнали, что им напомнили, и не узнали кто… А я преподнес себе подарок на день рождения. Дети очень смеялись, особенно сын. Он учится в Оксфорде и читал в свое время в тамошних газетах об этом прискорбном случае — а потом, приехав на каникулы, увидел эту машину… У вас, кажется, дочь?
— Да. В Кембридже.
— Прекрасно. Самое страшное, что может случиться с нашими детьми, — это если они превратятся в бездумных проживальщиков собранного нами, вы согласны? Впрочем, есть и вторая опасность, не менее тревожащая: они могут застрять там, за рубежом, забыв, где вскормлены. Но мой сын знает — если он так поступит, я его убью. В этой земле лежит его дед, кавалер трех орденов Славы, и его дед, и дед его деда. И я никогда не смирюсь с тем, что их могилы теперь — за границей. Потому наши заседания и открываются гимном СССР, о чем вы, должно быть, слышали… А я слышал немного о вас. Признаться, у вас не было бы никаких шансов на мою помощь и расположение, окажись вы примитивным перекупщиком, какой бы масштаб ваша деятельность ни носила. Вы производите — это хорошо. Я — тоже. К сожалению, огромная доля нашего делового поля отдана непроизводящим структурам, ничего удивительного, эти налоги, выдуманные то ли сумасшедшими, то ли… Но это пора менять. Законы первоначального накопления — вещь суровая, другого пути, согласен, в первые годы не было. Однако пришло время изменить курс. Патриотизм — прекрасная вещь, но заработать в полную силу он способен не раньше, чем сольется с насквозь прагматическими побуждениями. Многих уже не устраивает ни ситуация, ни положение «действительных тайных советников». Я хочу быть российским Фордом или Вестингаузом. Вы, насколько я могу судить, тоже. И потому мы нужны друг другу — благо оба являемся прагматиками, прекрасно осознающими, что порой приходится менять на время белые перчатки… на лопату золотаря, скажем. Вот только чиновная братия за эти десять лет чуточку подраспустилась. Им очень нравится руководить, еще больше нравится обращать свою подпись в деньги, ничего другого они в большинстве своем не умеют — но это не значит, что я должен войти в их положение. Я нисколечко не собираюсь входить в их положение. Либо они займут подобающее место, либо… Я многословен? Что делать. Вы меня интересуете отнюдь не в качестве просителя или одноразового клиента. Слишком многое придется менять. Начиная с дурацких налогов, кончая беспределом на вечерних улицах. В принципе, роль туземного администратора при заокеанском губернаторе, присланном управлять новой колонией — роль выгодная. Но есть еще и г о р д о с т ь. Этого им, на Западе, не понять, я их достаточно насмотрелся, чтобы презирать со спокойным сердцем… Форд и Вестингауз невозможны в колонии либо полуколонии. Значит, будем драться. Они богаче, но изнежены и безвольны, как римляне в период упадка империи. А мы голодны и оттого умны и злы. Именно потому н а ш и парни так легко создают там с т р у к т у р ы. Обольщаться, конечно, не следует, да вдобавок нужно опередить китайцев, прямо-таки оголтело лезущих в Европу… Но я надеюсь дожить до времени, когда любой российский парень, живущий п о п о н я т и ю, войдя в какой-нибудь респектабельный австрийский кабак, рявкнет: «Встать, козлы!» — и козлы встанут… Простите, я вас, кажется, заговорил? Но я уверен, что и вам хотелось бы видеть свою дочь гостьей на скачках в Эскоте, а не экзотической туземкой, сумевшей благодаря уму папочки выскользнуть вовремя из окончательно превращенной в колонию т е р р и т о р и и… Ведь правда? А теперь расскажите о ваших камешках в ботинке…
Он слушал терпеливо, повернувшись к собеседнику чеканным профилем, почти не задавая вопросов. Какое-то время размышлял, поглаживая рукоятку трости. Потом сказал:
— И Фрол, и ваши люди были правы — это задача для тех, кто погружен в столичные дрязги… Не скажу, что ее легко решить, но она решаема. Я берусь. Когда я говорю, что берусь, это означает, что положительный результат гарантирован, запомните на будущее. Благодарить не спешите. Сначала обговорим ответную услугу, которую вы мне окажете, притом незамедлительно.
Какое-то время стояло молчание. Карем усмехнулся:
