Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
Ты мало знаешь… А я изучил это племя еще с духовной семинарии, где жировали двое таких глистов. Сколько их было потом?! Аскариды в российском теле, неосторожно пригретые Лениным. Их главная способность — выдавливать из других силы и работу до последней капли. Именно потому мы с Лаврентием и нашпиговали ими ГУЛАГ: надо было строить социализм любой ценой при главном советчике — Кагановиче…
Почитай, Георгий-победоносец, Достоевского, изучи Маркса, Фейхтвангера, Димитрова, поинтересуйся письмом Куприна в защиту Чирикова, он дал самый гениальный образ этих кровососущих: Фигаро, который мочится в углу своей цирюльни, потому что назавтра «уезжает-с». Россия для них та же цирюльня, откуда они, ободрав ее до липки и обсосав все, что можно, готовы назавтра уехать в свой Сион или в Америку, потому что «воняет-с».
Так что не поминай добром их, Георгий, я знал, что делал перед войной, делал и знал, что после смерти они набросятся на мой труп, как стая шакалов на мертвого льва».
Жуковское «Разрешите идти?» висело в воздухе.
— Не разрешаю, — сумрачно сказал Верховный. — Вы продолжаете козырять своей незаменимостью и не хотите признать своей вины.
Жуков изумленно вскинул глаза, пораженный болезненной, явно просящей интонацией Сталина. «Что тебе стоит, Георгий? Ты же понимаешь… я не могу виниться перед вами… Ты не имеешь права сейчас так уйти».
— Теперь не время копаться в чьей-либо вине. Немец Предкавказье заглатывает, — сказал Жуков.
— Что же будем делать, Георгий Константинович? — совсем тихо спросил Сталин. Жуков, скорее по губам, понял мучительно гнетущую суть вопроса.
— Ловить фон Бока за хвост тульскими резервами поздно, не догоним. Останавливать у Миллерово нечем. Надо отходить, если хотим сохранить фронт. Оторваться от танкового авангарда, выйти из окружения и приоткрыть Ростов и Сталинград… если успеем. Теперь эта банда попрет с ветерком. Степи.
— Думаете, не удержим?
— На весь Южный фронт против их главного удара у нас пять с половиной процентов живой силы и три процента танков.
— Оттого, что мы будем причитать над процентами, немцы не остановятся. Как будем спасать Родину?
— Зубами! Зубами держаться за каждый метр! Стоять насмерть! За это время подтягивать кавказские войска, перебрасывать среднеазиатские части к Северному Кавказу. Любой ценой. Иначе — нефть. А значит, конец.
Сталин резко, всем корпусом обернулся:
— Что значит — конец? Выбирайте выражения!
— Конец — это потеря европейской части до Урала! — беспощадно отрезал Жуков. — Танки и самолеты, которые мы там делаем, не выползут даже из заводских корпусов, если потеряем Кавказ!
Сталин обессиленно сел. После долгого молчания с усилием заговорил:
— Георгий Константинович, если мы введем для офицеров ордена Кутузова, Суворова, Невского и погоны — как в прежней русской армии, издадим историю славянских побед? Как вы на это смотрите?
— Сыграть на русском патриотизме? — блеснул исподлобья глазами и осекся: в упор давил на него обретавший былую властность взгляд вождя.
— Патриотизм — не гармошка, а я — не Жора Жуков.
— Патриотизм — отеческое оружие главного калибра. Умные правители прибегали к нему даже в безнадежной ситуации. Идите. Жду проект приказа Ставки.
Жуков повернулся, пошел к двери.
— Георгий Константинович, — раздалось за спиной.
Жуков обернулся. Сталин стоял боком к нему, ссутулившись. Повернул голову, негромко, с тревожной теплотой уронил:
— Поберегите себя… в качестве незаменимого.
Выходя из кабинета, Жуков отчетливо осознал: там остался сейчас истинный Хозяин страны, необузданно-властный, непредсказуемо жестокий, но способный выбрать из смертельно противоречивого хаоса идей единственно верную и воплотить ее в дело, довести до конца любой ценой. А за ценой Россия не стояла.
Глава 22
Рамазан Магомадов сидел в тени яблони за дощатым столом на врытой в землю лавке. Доски стола были выкрашены темно-зеленой краской. Солнце просачивалось сквозь крону, пятнало медвяно-желтыми блинами.
Крону едва пошевеливал полуденный горячий сквозняк, солнечные блины лениво наползали на белый лист. Рамазан рисовал. В белый квадрат миниатюрно встроились дровяной навес, сарай, велосипед, опершийся о стену, пароконная повозка, свиная кормушка, двухэтажный дом под черепицей.
В длинноногой фигурке, развалившейся в плетеном кресле у стены, явственно угадывался шеф — полковник Ланге. Прикрыв глаза, склонив лысеющую голову к Железному кресту на груди, он дремал.
Немецкая ферма обступала рисующего чеченца добротным покоем, чужой надменной сытостью. Хозяин фермы Бауэр показывал трем экскурсантам свою усадьбу. Мамулашвили, Засиев и Четвергас шаркали следом за ним, заложив руки за спину, впитывали показательную немецкую основательность.
В подвале только что выхлебали по кружке ледяного яблочного сидра, закусили ломтями белого хлеба, переложенного копченой ветчиной. Рамазан от закуски отказался: хлеб испоганила плоть хряка. Сел за стол рисовать.
Тройка слушала пояснения Бауэра. В головах начинал вкрадчиво колобродить хмель. Переводил Румянцев — толмач Ланге.
За фермой плескал в глаза зеленью малахитово-сочный огороженный луг, по колено в траве утопали, лениво двигали челюстями черно-пестрые коровы. В свинарнике сыто хрюкали десятка два хряков, растеклись на опилках бело-розовыми телесами три свиноматки с приплодом. В конюшне хрустели свежескошенной травой четыре тяжеловесных битюга. Отблескивали никелем маслобойка, сепаратор, сокодавильня.
— Умеют пускать пыль в глаза, — вздохнув, сказал осетин Засиев.
— Кто тебе мешал иметь эту «пыль» в Осетии? — меланхолично осведомился Мамулашвили.
— Тот же, кто и тебе, — вяло огрызнулся Засиев.
— Мне никто не мешал. У нас под Очамчири было не хуже.
— Всей Грузии было не хуже. Усатый своих не обижал. На остальных отыгрывался.
— Его не трогай. Второй раз повторяю. Третий раз без повторения личико тебе набью, — раздул ноздри, но вежливо предупредил Мамулашвили.
Бауэр обернулся на голоса. Хлопая бесцветными ресницами, изобразил на лице вопрос.
— Завидуют, герр Бауэр, — улыбчиво растолковал Румянцев. — Говорят: в дикарской России никогда не достичь такого идеального порядка.
— О! Я, я! — жизнерадостно согласился хозяин.
Не стирая с лица улыбки, выдал Румянцев Засиеву и Мамулашвили отеческую укоризну:
— А ну заткнитесь, абреки говенные. Атмосферу не портить. И чтобы рожи цвели майскими розами. Ну, кому сказано?
Засиев расцвел, Мамулашвили сдержанно оскалился. Четвергас — латыш, понимающий по-немецки, — заквохтал нутряным смешком, выдал комплимент переводчику:
— У вас очэнь художественный пэрэвод с русского, господин Румянцеф: насчет дикарской России.
— Стараюсь, — лениво подтвердил Румянцев.
Полковник Ланге, вздрогнув, вскинул голову. Дрема схлынула. Солнце выползло из-за крыши дома, припекло лысеющую голову. Лицо прело в росяном поту. Ланге поднялся, промокнул лицо платком. Обмахиваясь, надел фуражку, пошел к столу под яблоней, за которым рисовал Магомадов. Жестом усадил вскочившего было чеченца, зашел со спины, заглянул ему через плечо.
В белый квадрат листа выпукло впаялся спрессованный черно-белый мирок фермы. Центральной фигурой в нем был дремлющий полковник Ланге. Белокурая голова склонилась к мощному торсу, идеально облитому мундиром. Железный крест рельефно сиял над сердцем тевтона, решавшего в сновидении по меньшей мере судьбы Европы.
— О-о! Зер гут, — прочувственно вынес вердикт полковник, потрепал Магомадова по плечу.
Закончив экскурсию по ферме, четверка во главе с Ланге с ветерком домчала до Зальцбурга (к ним был прикреплен грузовик). Отобедали в пивной бульоном, грудой сосисок с горчицей и пивом.
Получив четыре часа свободного времени, два истратили на весьма приличный бордель, затем разбрелись по магазинам, чтобы спустить недельные триста марок. Гулко цокали подкованными ботинками по стерильным пустым улочкам, толкали увешанные колокольцами двери.
Магомадов купил аккордеон, хоть и не умел играть: кольнула в самое сердце звонкоголосая, отделанная перламутром и никелем машина.
Четвергас на скопленное месячное жалованье приобрел золотое кольцо. Засиев обзавелся шикарным костюмом. Мамулашвили выбрал для себя трубку, резанную из какого-то черного дерева, в форме сатаненка, а к ней — пачку отличного табака. Набил трубку. Сунул с опаской в рот чертячий хвост, поднес спичку к рогатой башке, потянул… Из затылка нечистой силы пыхнул дым, глаза нечисти загорелись красными точками. Курили, растягивали мехи аккордеона, в глухом закоулке мерили костюм. Четвергас наблюдал, тонко усмехался.
