Масонская касса - Андрей Воронин
Глеб глубоко затянулся горьковатым дымом и задумчиво покивал.
— Знакомое ощущение, — согласился он. — Но чего вы от меня ждете? Гарантий? Заверений? Еще каких-нибудь слов?
Федор Филиппович завистливо покосился на сигарету.
— Да, — проворчал он, — слова в наше время действительно немного стоят. Особенно если их произносит такой трепач, как ты, — добавил он, подумав.
— А вам никогда не приходило в голову, — немедленно отомстил Сиверов, — что военно-полицейская диктатура — это на самом деле именно то, что нужно нашей стране? В одну ночь поставить к стенке всех олигархов вместе с думскими крикунами, которые едят у них с руки, во вторую — взять к ногтю ворье и бандитов, за месяц установить везде железный порядок, ворам рубить руки, убийц расстреливать без суда и следствия, а еще лучше — вешать принародно… А то ведь опыт показывает, что демократия для русского брюха вредна, она в нем не переваривается…
— Вот я и говорю — трепач, — грустно констатировал Федор Филиппович. — И вообще, хватит рассиживаться, — добавил он, посмотрев на часы, — тебя люди ждут.
— Люди, — с явным сомнением повторил Глеб. — Люди ли? Ладно, сейчас посмотрим, что это за люди…
Он раздавил в пепельнице окурок и, наклонившись, резким движением задернул «молнию» спортивной сумки.
* * *
Забираясь в рейсовый автобус, Якушев сцепился в дверях с какой-то толстой, деревенского вида теткой, которой не посчастливилось задеть его своей корзиной. Пока они выясняли отношения под заполошное кудахтанье оказавшегося в корзине петуха, Глеб с любопытством рассматривал майора, уже в который раз дивясь его непрезентабельной внешности. По словам покойного Скорикова, это был умелый и хладнокровный убийца, сторожевой пес генерала Прохорова, готовый по первому сигналу хозяина вцепиться зубами в глотку кому угодно, хоть родной матери. Причин не верить Скорикову у Глеба не было, из чего следовал один-единственный вывод, не блиставший, увы, ни новизной, ни оригинальностью: внешность бывает обманчива. Глядя на Якушева, который упоенно собачился с незнакомой толстухой, стоя на подножке замызганного автобуса в своей мешковатой старомодной курточке с засаленными локтями и воротником, в обвисших пузырями на заду и коленях, криво простроченных вьетнамских джинсах, в сто лет не чищенных растоптанных ботинках и в шапке, надеть которую согласился бы далеко не каждый бомж, его можно было принять за кого угодно, но только не за майора госбезопасности. Хладнокровный убийца прятался внутри этой непрезентабельной оболочки, лишь изредка выглядывая откуда-то из самой глубины бесцветных, глупо помаргивающих глаз, и, наблюдая за развитием скоротечного скандала с участием майора Якушева, Глеб подумал, что американский писатель, как-то заметивший, что нет лучшего средства стать невидимкой, чем дешевая одежда, был прав на все сто процентов. Слепой и сам не раз прибегал к этому проверенному трюку, но Якушев воистину достиг на этом поприще полного совершенства: вид у него был настолько затертый и неприятный, что смотреть на него просто никому не хотелось, особенно если майор не привлекал к себе внимание специально.
Глебу пока не доводилось видеть, как Якушев убивает людей, но зато склочником майор оказался отменным. Демонстрируя искреннюю любовь и нетрадиционный, творческий подход к этому непростому делу, он закрепился на подножке и добрых две минуты стойко держался против десятка сплотившихся перед лицом общего неприятеля визгливо голосящих баб, пока те общими усилиями не впихнули его наконец в автобус. После чего склока, еще немного побулькав, как варево в снятом с огня горшке, затихла сама собой. Только тогда Глеб отважился наконец забраться в автобус, приобрел у водителя билет и двинулся по проходу в поисках свободного местечка. У него за спиной со скрипом и стуком распрямилась, закрывшись, гармошка дверей, автобус грозно зарычал изношенным дизельным движком и медленно, с неохотой тронулся в путь.
Заметенный снегом пристанционный поселок промелькнул за окном беспорядочной, вызывающей глухую тоску черно-белой мешаниной разновысоких крыш, лениво дымящих печных труб, покосившихся заборов и ветхих, полуобвалившихся резных наличников; потом слева проплыл и остался позади белый щит с перечеркнутым красной полосой названием населенного пункта, дорогу обступили лесистые холмы, и смотреть снаружи стало не на что. Соседка с потешным местным акцентом осведомилась, не мешает ли Глебу оставленная ею в проходе сумка. Вовсе не стремясь к тому, чтобы по говору в нем сразу же признали москвича, Сиверов ответил отрицательным мычанием, хотя так называемая сумка, на деле представлявшая собой туго набитый чем-то — судя по ощущению, чугунными ядрами — клетчатый баул, мешала ему ужасно. Тетку его ответ почему-то не удовлетворил. Она продолжала упорно таращиться на попутчика в упор, словно ожидая чего-то еще. Это была одна из участниц коллективной победы над Якушевым. Сначала Глеб решил, что дама просто еще не успела до конца остыть и ищет спарринг-партнера для очередного раунда словесной стычки, а потом сообразил, в чем дело: его колено, оказывается, упиралось в злополучный баул, и тетка, наверное, усмотрела в этом покушение на свое драгоценное имущество. Глеб убрал колено (это было сродни номеру из репертуара человека-змеи, но он справился), и тетка наконец отвернулась от него с видом человека, только что одержавшего заслуженную победу и восстановившего чуть было не попранную справедливость. От нее остро тянуло печной гарью, чесноком, курятником и дешевыми духами; мысленно проклиная генерала Прохорова за явно излишние предосторожности, в результате которых они с Якушевым угодили в этот сарай на колесах, а заодно потешаясь над собственной привередливостью, Глеб закрыл глаза и постарался, насколько это возможно, абстрагироваться от окружающей действительности.
Увы, скрыться от вездесущего Якушева ему не удалось даже в зыбком мире воспоминаний. Едва перестав слышать гудение мотора и обонять источаемые соседкой по сиденью ароматы, Глеб, будто наяву, увидел загроможденную смерзшимися сугробами автомобильную стоянку на окраине Москвы. В салоне потрепанного корейского джипа, за рулем которого сидел Слепой, пахло дешевым освежителем воздуха, который был не в силах перебить застоявшуюся вонь чужих низкосортных сигарет. Во всех щелях и впадинах приборной панели лежала густая коричневая пыль вперемешку с табачным пеплом, его чешуйки белели на войлочной обивке пола и на резиновом коврике под ногами. Плоское ветровое стекло наискосок пересекала длинная трещина, из-под водительского сиденья торчала грязная, промасленная тряпка. Салон еще не успел остыть, но Глеб не снимал перчаток, и дело тут было не столько в нежелании оставлять отпечатки пальцев, сколько в элементарной человеческой брезгливости. Он умел преодолевать это чувство, но в данный момент решил дать себе небольшую поблажку: в конце концов, ему предстояло кое-что похуже, чем прикосновение к липкой
