Сергей Зверев - Святой – Гарпун для акулы

По голосу было заметно – Струна первую пробу приготовляемого питья снял. Его язык, по образному выражению зеков, цеплялся за зубы.

– Ой, пардон! – Вор картинно всплеснул руками. – Сидеть – это теперь наша забота. Вы же, товарищ гражданин, на волю отваливаете.

– Завидуешь? – Новиков присел рядом.

– Телок снимешь, в кабак закатишься… – нараспев протянул Струна. Завидую, конечно… Я сижу за решеткой, слезы взор мой туманят… – Он был вроде музыкальной шкатулки: тронь – отзовется куплетами душещипательных воровских романсов. – Перед людьми я виновен. Перед богом я чист… Завидую, Витюха, ох как завидую… Передо мною икона и запретная зона, а на вышке маячит очумелый чекист… Давай, кореш, выпьем!

Словно вышколенный официант, незаметно возник шнырь и подал две кружки с первачом.

– Погнали! – произнес Струна традиционный тост и одним махом осушил свою емкость. – Поставьте на стрему кого-нибудь! – приказал вор. – Налетит Вепрь, всю гулянку испортит. Ты чего не пьешь? Отличная самогонка!

Слегка окосевший Струна участливо пододвинул кусок хлеба с розовым ломтиком сала.

– Пей, командир, оттрубил ты свое…

– Я выпью. Струна! – сказал Новиков. Его снова забила нервная дрожь. Поверить не могу… Сидел ни за что! – Неприятно пахнущая жидкость перелилась из кружки в горло. – Налей еще… Сколько лет в лагерях!

– Брось! – примирительно сказал Струна. – Посидел, отдохнул, с честными фраерами скентовался. А что твоя армия? Та же тюрьма!

– Закрой пасть! – отрезал Новиков. – Не касайся армии своими…

– Усек! – быстро исправил оплошность собутыльник. – Армия – наша надежда и опора, непобедимая и легендарная… – Тираду прервал тычок в бок. Струна не обиделся, переключился на шестерок, сновавших около праздничного стола:

– Жеванину несите из заначек. Что мы, деревня, чтобы салом да луком закусывать?

Попозже подтянулись гости из других отрядов. Пропустил сотку забежавший на огонек контролер-сверхсрочник по кличке Штырь.

Самогонная вонь пополам с запахом пота взопревших от выпивки мужиков превратила воздух в нечто среднее между слезоточивым газом и атмосферой давно не чищенной выгребной ямы. Табачный дым свинцовым туманом висел под потолком.

Почувствовав подступающую к горлу тошноту, Новиков вышел из барака. Высокое темное небо без единого облачка сияло мириадами звезд-светлячков. По внутреннему, простреливаемому коридору медленно брел служебный наряд с собакой.

– Гуляете, волки?! – крикнул солдат, заметив пока еще заключенного.

Вторя караульному, тявкнула собака, как будто и ей хотелось выпить браги, а не обнюхивать стылую землю, слабо согретую весенним солнцем.

Новиков отступил в тень. Ему не хотелось говорить.

Из приоткрытой двери барака доносилась песня. Хриплые мужские голоса невпопад подтягивали:

…дорога дальняя, казенный дом.

Быть может, старая тюрьма Центральная

Меня, мальчишечку, по новой ждет.

Старая как мир воровская песня, шлягер уркаганов и блатарей России всех времен, разносилась по зоне:

Таганка, все ночи полные огня.

Таганка, зачем сгубила ты меня?

Таганка, я твой бессменный арестант,

Погибли юность и талант

В твоих стенах…

Заслушался часовой на вышке. Остановилась сторожевая собака, а ее проводник ослабил поводок. Контролер по прозвищу Штырь закрыл ладонями уши и шлепнулся задом на холодные ступени КПП.

Надрывная мелодия летела над зоной:

Я знаю, милая, и без гадания:

Дороги разные нам суждены…

Подполковник Котиков, накинув шинель, стоял у открытого окна своего кабинета. Начальник колонии выключил свет и вслушивался в едва различимые слова хорошо знакомой песни:

Опять по пятницам пойдут свидания

И слезы горькие моей родни…

Бывший старший лейтенант воздушно-десантных войск, без пяти минут бывший заключенный, Виктор Новиков прислонился к дверному косяку лагерного барака и пел вместе со всеми, сжимая кулаки до боли.

Жизнь – это яростная, непрекращающаяся борьба. И победа в этой борьбе не имеет ничего общего со справедливостью.

Дж. Оруэлл. "Каталонский дневник"

Трелевочная машина, подпрыгивая на ухабах, медленно, но верно приближалась к районному центру Верхотурье, где находилась ближайшая от зоны железнодорожная станция.

Словоохотливый шофер делился с Новиковым планами:

– Подамся в роту охраны. Новый набор начинается.

Твердый оклад плюс форма. Детскую колонию закрыли, взрослую расширяют… – Он достал из бардачка сложенную вчетверо районную газету "Новая жизнь". – Смотри, что пишут…

– Дай я сам. – Виктор перехватил газету. – Лучше за дорогой следи. Вылетим в кювет с такой ездой.

Машина выписывала немыслимые кренделя.

– Да я ее как пять пальцев знаю! – уверенно сказал шофер, но газету отдал. В этих местах с зеками старались лишний раз не связываться.

Статья была написана по всем правилам рекламы: "Спешите, ну кто еще сегодня даст вам возможность стать самостоятельными и независимыми людьми в этом царящем вокруг хаосе".

Новиков смял газету.

– Фуфло! – коротко бросил он.

– А куда еще податься-то? – возразил водитель. – На девять тысяч жителей – тысяча безработных. Жена в детском саду воспитательницей, так ей зарплату три месяца не платят! Хорошо, огородик свой есть, иначе ноги давно протянули бы. А тут хоть что-то…

Райцентр был грязен и непригляден, как любой заштатный городок русской провинции. Все его величие богатого перевалочного пункта на пути из Сибири в центральные российские губернии осталось где-то далеко в прошлом.

Машина свернула у Крестовоздвиженского собора, построенного на купеческие деньги. Уральские толстосумы хотели утереть нос самому Санкт-Петербургу и поэтому не жалели своих миллионов. Возвели собор почти как Исаакиевский, огромный и величественный. Большевики же переоборудовали храм в колонию для несовершеннолетних.

– К станции топай прямо по этой улице! – бросил шофер на прощание.

Убогое здание железнодорожного вокзала окружали лужи, сравнимые по размерам с небольшими озерами. Вода, подернутая маслянистой пленкой, переливалась всеми цветами радуги.

Людей было немного: две-три старушки в платочках, молодая пара, попеременно укачивающая плачущего в коляске младенца, несколько мрачного вида мужиков с вонючими цигарками.

Окошко кассы прикрывала фанерная дощечка. Новиков постучал. Фанерка отодвинулась, и пространство окна заполнила пухлая физиономия.

– Чего ломишься? – недовольно пробурчала она.

Виктор видел лишь двойной подбородок, карминно-красные губы, маленький носик, затерявшийся среди объемистых щек. Он пригнулся, чтобы получше рассмотреть кассиршу.

– Куда хайло суешь? – послышалось из-за амбразуры. – А, товарищ отсидевший! Давно красивых баб не видел? Полюбуйся! – обратилась она к кому-то, кто поддержал ее тявкающим хохотом.

– До Нижнего Тагила билет сколько стоит? – спросил Новиков.

– Домой собрался? – вопросом на вопрос ответила толстуха.

Было в ней что-то неприятное. Раскормленное лицо, похотливо поблескивающие глазки, массивные золотые серьги, оттягивающие мочки ушей, ряд мелких оскаленных зубов.

– Ответьте, пожалуйста: сколько стоит билет? – предельно вежливо повторил пьянеющий от долгожданной свободы, отмотавший немалый срок зек.

– Обедаю! Читать на зоне разучился? – окрысилась кассирша.

Дощечка вернулась на прежнее место.

– К тебе по-человечески обращаются! – из-за перегородки взывал Виктор. – Уехать мне надо, подруга!

– Всем вам, сволочам, побыстрее смотаться хочется, – донеслось из-за фанерной брони. – Что, не нравится у нас?

Кассирша принадлежала к породе вдохновенных самок.

Вышедший на свободу зек был подходящим объектом для демонстрации этого таланта перед подругой.

– Отойди от окошка, урка! – трещала толстуха. – Лезет внаглую, поесть спокойно не дает! Видишь, Надюша, как тут работать?!

– Кошмар, Инночка, – поддакнула невидимая подруга. – Я, будь моя воля, вообще их из лагерей не выпускала бы. Мало нечисти пересажали. Сталина на них нет!

Женский галдеж сменился шепотом. Иногда фанерка отодвигалась, и две пары глаз пытливо изучали мужчину.

Скучающая вокзальная публика навострила уши. Скандал, как выражаются футбольные комментаторы, назревал.

– Девушки! – упорствовал Новиков. – Давайте по-хорошему…

– Угрожает! Ты слыхала, Надя?! Эта сволочь мне угрожает! – взорвалась кассирша, давясь непрожеванным бутербродом. – Беги, вызывай милицию! Раскрасневшаяся физиономия снова просунулась в узкую амбразуру окна. – Ты не домой у меня поедешь, а обратно на зону, бандюга!

Виктор аккуратно вытер капли слюны, попавшие ему в лицо. В следующее мгновение его кулак выбил деревяшку.