Чёрные вдовы - Владимир Волкович
Женская тюрьма обосновалась в здании старинного монастыря.
– Это для того, чтобы таких куртизанок, как ты, перевоспитывать с помощью Всевышнего, – объяснили Марии сразу невзлюбившие её обитатели.
Камеры на 8–10 человек не давали возможности арестованной побыть в одиночестве без назойливых глаз. Высокие венецианские окна и впрямь превращали комнату в монашескую келью. Небольшая решётка служила, скорее, для украшения, чем воспрепятствовала побегу.
В камере собрались женщины из разных стран, о своих преступлениях, за которые сидят, не говорили, запрещено. В тюрьмах, как правило, действует беспроволочный телеграф, поэтому все уже знали, кого подселили.
– А, графиня пожаловала! – с явной издевкой провозгласила одна из заключённых, видимо, российская подданная. – Теперь будешь знать, как люди живут, это тебе не на пуховых перинах валяться и брильянтами похваляться, которые мужики наутро после бурной ночи тебе дарили.
Теперь у Марии Николаевны были своя узкая, жёсткая кровать, тумбочка, шкаф для вещей, прикреплённый к стене. Общий санитарный узел в коридоре, общий душ, в который всегда очередь. Тарновская сидела на кровати, устало и отрешённо глядя в пространство.
– Да не переживай ты так, – подсела к ней моложавая женщина, нещадно ломая французский, – все так начинали. Я уже пять лет здесь сижу, хочу своих двоих детей сюда привезти.
– А что, позволят?
– Полсрока отсидела, теперь можно, ты же видела, что здесь некоторые с детьми.
– Да, видела, но ведь за ними уход нужен.
– Время найдётся, буду ухаживать, а нет, пусть сами за ними смотрят, раз меня сюда посадили. Мы тут работаем и хорошо получаем. Я из Словении, там такая зарплата даже не снилась. Будешь работать, как все.
Мария представила, что её маленький Вася находится среди этих женщин, и ей стало плохо.
– Я вообще-то никогда не работала, – с запинкой произнесла она и, увидев, что товарка смотрит на неё удивлённо, добавила: – Посмотрим, впереди ещё следствие и суд.
На суд Марию Николаевну привозили в гондоле под охраной двух карабинеров. Их меняли каждый день, опасаясь, что Тарновская соблазнит этих суровых служителей. И опасения были не напрасны.
Прокурор был уже стар и не в её вкусе, а его заместитель – красив, молод и амбициозен. Он сразу привлёк внимание опытной соблазнительницы. Мария Николаевна моментально из придавленной тяжестью грозящего обвинения подсудимой вновь превратилась в хищную обольстительницу, перед которой не мог устоять ни один мужчина. Приведя себя в порядок, благо денег на косметику ей присылали из России достаточно, она начала атаку, поедая объект глазами. Заместитель прокурора раз посмотрел на неё, два, потом снова и снова. Она слегка подмигнула ему, он отвернулся, сделав строгое лицо и нахмурив брови. Но начало было положено.
После одного из заседаний заместитель прокурора попросил карабинеров задержать подсудимую, он хочет обсудить с ней некоторые вопросы. Это не было принято, но карабинеры подождали 15 минут, пока продолжалась беседа в отдельном помещении. Это повторялось ещё дважды, прежде чем прокурор жёстко переговорил со своим заместителем, и тот нашёл в себе силы попросить освободить его от этого дела.
Венецианцы, оказавшиеся со своим городом в центре внимания всего мира, дали Марии Тарновской прозвище angelo nero[21], они страстно, с чисто итальянской экспрессией, интересовались ходом суда. Несмотря на относительную свободу нравов в Венеции, подсудимую осуждали. Толпа поджидала её, когда она в сопровождении карабинеров выходила из гондолы, направляясь в здание суда, вслед ей летели проклятия и оскорбления и даже отборная брань. На фасаде дома, где был убит Комаровский, появился плакат «Тарновскую – на галеры». Хотя в это время уже никаких галер с гребцами-рабами, конечно, не было.
Поскольку присяжными были жители Венеции, судья Фузинато вынужден был обратиться к ним с напоминанием о том, что для Венеции ещё с древних времён в традициях – любезность и беспристрастность к подсудимым:
– Вы не должны поддаваться никаким мнениям и влияниям извне, только ваш опыт и ваша совесть, только беспристрастность и холодная взвешенность должны определять приговор, который лишь тогда будет признан справедливым.
Суд превратился в состязание прокурора и защитников, перекрёстные допросы вызывали особенный интерес, заставляя подсудимых отвечать без подготовки. Марию не так просто было сбить с той линии, которую она выбрала для оправдания своего поведения:
– Я – жертва своего мужа, это он, мерзавец и негодяй, развратил меня, бывшую до него чистой и непорочной девушкой. Меня всегда угнетала та атмосфера, в которую он меня втянул, окружающие нас люди вызывали неприятие, но я, как добропорядочная жена, не могла противиться этому.
– А как же вписывается в это ваше заявление убийство Комаровского, которое вы заказали и подготовили? – задавал вопрос прокурор.
– Убийство Комаровского задумано Прилуковым, а исполнителем был Наумов. В том, что в меня влюбляются мужчины, я не виновата.
В интервью, которое удалось взять у неё журналисту в период между заседаниями, она так сказала о себе:
«В суде, когда я спокойна, меня называют циничной, холодной лицемеркой, а если бы я плакала, рыдала, закатывала истерики, мои слезы назвали бы крокодиловыми. Никто даже не подозревает, какие муки я переживаю. Разве я на самом деле – авантюристка, преступница, убийца, какою меня изображают? Если я не соревнуюсь на приз за добродетель и не являюсь конкуренткой кому-либо в этом, то все, по крайней мере, могут убедиться, что я – больная слабая женщина, а не мегера и не демоническая натура».
В газетах о ней писали так:
«Необычайно высокого роста, худощавая, элегантно одетая, с благородными чертами лица и сверкавшими жизнью, невероятно живыми глазами, всегда смеющаяся, кокетливая, находчивая и разговорчивая даже в тяжелые минуты. Она – раба своей страсти к роскоши и удовольствиям. Но, поскольку всё это ей могут принести только мужчины, она пользуется своей необыкновенной красотой и притягательностью, а также природными способностями для привлечения их».
Двое мужчин, Прилуков и Наумов, своим поведением отнюдь не получили положительного мнения присяжных. Они сваливали всю вину за происшедшее на Марию Тарновскую. Донат Дмитриевич с искажённым лицом яростно доказывал, как «эта женщина» его опутала, подчинила себе его волю, обобрала до нитки. Николай же, пытаясь объяснить своё поведение, кричал:
– Я никогда не думал, что смогу стрелять в друга, я не бретёр, ни разу в жизни не брал револьвер для дуэли! Тарновская превратила меня в тупое орудие исполнения своего желания обогатиться. Я был загипнотизирован ею, не понимал, что делаю!
При этих словах Наумов
