Сергей Самаров - Департамент Х. Прощальная молитва
Или как настоящий ангел.
Гаджи-Магомед при разговоре вовремя вспомнил православный термин – прелесть. Впадать в прелесть отцу Николаю очень бы не хотелось, к тому же он считал себя обычным приходским священником, и этого ему было достаточно. Но появление в небе серафима и его самого, и остальных шестерых выбило из колеи ничуть не хуже, чем местных бандитов, и заставило задуматься.
Наверное, у всех священников мысли были схожими с мыслями отца Николая. Всем хотелось верить, что вызвали серафима именно они своими идущими от сердца молитвами. А какая еще может быть молитва в их положении, если не идущая от сердца? Положение-то аховое все еще. Ну ладно, взрывное устройство обезврежено. Но бандиты-то не обезоружены. И отец Николай после разговора с генералом Апраксиным сказал только то, что вытащить их отсюда смогут не раньше, чем через семь дней, то есть к окончанию молебна. Это малоутешительно. Трудности спецслужб священников не интересовали, их интересовали собственные трудности, а бандиты были непредсказуемы, и предположить, что они могут придумать, было сложно. И потому молились все искренне, глубоко чувствуя свои слова и сосредотачиваясь на молитвах, отметая все наносное, все постороннее, в том числе и возможное обострение ситуации. И все же все семеро были на перепутье и не знали толком, какой путь выбрать. Только один из путей всеми единогласно был признан запретным, тот путь, на который толкал их имам Гаджи-Магомед Меджидов. Путь отречения от своей веры никто выбрать не пожелал. И не пошел бы по этому пути, даже если любой другой вел бы к гибели. Все дружно молились в кротости и смирении, но после появления серафима один вопрос не давал покоя священникам: могло ли произойти чудо, могли ли они своими молитвами вызвать серафима на землю? Каждый хотел в это поверить, но каждого одолевали сомнения.
И не потому, что слаба была вера, а потому, что сомневались они в себе самих.
– Может, я сон вижу? И вас во сне вижу? – спросил отец Иннокентий, когда, беззастенчиво подталкиваемые автоматным стволом Дауда, священники вернулись к себе. – Только не будите меня.
– Я был бы рад, если бы этот Гаджи-Магомед мне только приснился, – заметил отец Василий. – Не пришлось бы грешить, сворачивая ему шею.
В комнате воцарилось полное молчание. Никто не спрашивал, был ли в действительности серафим, никто не обсуждал технические возможности демонстрации такого чуда. Священники просто верили, как верил бы и сам отец Николай, если бы не предупреждение генерал-лейтенанта Апраксина. Но было ли явление именно тем, о чем Апраксин говорил, отец Николай не знал.
* * *Молчание нарушил отец Иннокентий, обращаясь к вернувшемуся от имама отцу Николаю:
– Отец Николай, я краем уха слышал, как вы с отцом Василием разговаривали. Про клиническую смерть и про то, что вы видели там...
– Да, было со мной такое, – тихо ответил отец Николай, раздумывая про себя, стоит ли сообщить священникам о работе спецназа. Если бы он был на сто процентов уверен, что явление серафима – это плод деятельности федеральных сил, он обязательно сказал бы, чтобы не обольщались священники силой своей молитвы и не впадали в прелесть, потому что это явление опасное. Но пока ничего не известно, разговор заводить не стоило, чтобы не выбить у людей почву из-под ног в тот момент, когда вера кажется незыблемым монолитом. – Удостоил Господь показать. И именно это привело меня к церкви.
– Расскажите, – попросил кто-то. – Всех нас когда-то ждет подобное, и хотелось бы знать, чего ждать.
– Я немногое могу рассказать.
– А серафимов вы там не видели? – спросил отец Василий, поднимая взгляд к потолку.
– Даже ангелов не видел. Как я понимаю, клиническая смерть со мной случилась, когда меня уже после взрыва машины...
– Какого взрыва? Какой машины? – не поняли священники, ничего не знавшие про отца Николая.
– Машина взорвалась. И я с ней, – не вдаваясь в подробности, начал отец Николай. – Долго, наверное, без сознания был. А когда вроде пришел в себя, не понял, где нахожусь. В сознание после ранения обычно с болью приходишь или от боли. А здесь ни боли, ничего, только чувство легкости, почти невесомости. Сначала кругом темнота и одиночество, даже жутковато стало. Потом шум какой-то послышался. Я как-то умудрился вниз посмотреть и увидел сабли. Внизу посветлее было и сабли торчали. Я не понял, откуда они. Только потом узнал, что привезли меня в больницу, посчитали мертвым и оставили временно в приемном покое. А надо мной операционная была, там ведь много всякого режущего инструмента, скальпели и прочее. Это их я за сабли принял. И еще где-то в стороне свое лицо увидел. Оно мне каким-то маленьким и совсем белым показалось, словно гипсовым. Но я знал, что это мое лицо. Шум стал приближаться, сначала словно шум ветра, потом показалось, будто поезд пошел. И я вытягиваться стал. В темноту уходить. Вытягиваться и уходить. И одиночество давило... Вдруг где-то далеко вверху появился свет. Сначала неясный, а потом я понял, что лечу по тоннелю и стенок его не вижу. Стенки позже различать стал. Я про эти тоннели слышал и картинки какие-то раньше видел. На картинках он везде круглый, а этот какой-то прямоугольный, почти квадратный. Очень быстро приближался, я даже не заметил, как из тоннеля вышел. И... такую красоту вокруг себя увидел! Там все другое. Вроде бы такое же, как на земле, только совсем другое. Цвета другие. Говорят же, что мы настоящий цвет никогда не видим. Видим отражение только одного, а остальные солнечный спектр пропускает. А там, наверное, были не отраженные, а настоящие цвета. Потом уже пожалел, что я не художник. Хотя, думаю, ни один художник не сумел бы это передать. И ни один писатель не смог бы описать. Ни красок в палитре, ни слов в словаре не хватит. Просто – красота, и все. И тропинка передо мной. Но в душе прежнее тоскливое чувство одиночества. Словно бы это навсегда. И только про одиночество подумал, как рядом какой-то человек оказался. Не человек, конечно, не знаю кто. Может быть, святой какой-то, может быть, какой-то далекий родственник из прежних веков. Одежда на нем была старинная, шапочка на голове, и бородка золотистая. Откуда-то я знал, что его Юрием зовут. Просто знал, и все. До сих пор понять не могу, кто это был. – Отец Николай подошел к ведру с водой, зачерпнул кружкой и выпил. Наверное, у него от воспоминаний в горле пересохло. После этого вернулся на свое место и продолжил: – Человек молчит. Я вроде бы хочу спросить что-то, а он рукой на тропу показывает, и мы идем. Впереди стена какая-то и ворота. Ворота какие-то непривычные, и стена тоже. В воротах – калитка. И я вижу, что в калитку кто-то входит. Еще лица не вижу, но понимаю, что это моя жена. Она впереди меня прошла. Обернулась, меня увидела, рукой махнула, но за собой не позвала. Я поспешил, провожатый мой – за мной. Но калитка в воротах не открылась. Я на провожатого смотрю, а он вообще на меня внимания не обращает, так бесстрастно куда-то смотрит. Потом голос жены слышу: «Эх, Коля, Коля...» Словно бы с сожалением сказала. А другой голос, тоже из-за ворот, теперь уже мужской, говорит: «Ему еще рано. Пусть назад идет. Он еще может исправиться». Я и спросить больше ничего не успел – опять шум, свист, темнота, и я лечу в тоннеле назад. А потом боль появилась. Открыл глаза, надо мной врачи склонились. Вот и все. И я решил исправляться...
– Значит, отец Николай, дал вам Господь задание какое-то, – решил один из священников. – Исправиться – это одно. Нет человека, которому не нужно исправляться. Но у Господа еще и промысел относительно каждого человека имеется. Исправляться нужно не просто так, не для себя, а чтобы совершить что-то. Может быть, Господь нашу нынешнюю ситуацию предвидел и оставил вас, чтобы вы дом разминировали. Если бы не вы, мы так и сидели бы на мине, а потом взлетели бы на воздух. Разве не промысел Божий ваше появление здесь?
– Неведомы нам Его промыслы, – сказал отец Василий, – значит, и гадать не следует.
– А жена ваша? – спросил отец Иннокентий.
– Она не вернулась. Ее похоронили без меня, когда я еще в реанимации лежал. Сын похоронил. Я даже проститься с телом не успел. Но она простилась со мной у той калитки.
– Сын-то отдельно живет?
– У него своя семья. Внуку уже год. А я в деревне живу, со второй женой.
– Вторая жена? – удивился отец Иннокентий. – Вообще-то, по правилам, священник после смерти жены становится монахом.
– Я женился до хиротонии[26]. Жена меня выхаживала, на ноги ставила, нянчилась со мной. Я был тогда очень плох. Выходила все же, и тогда я женился на няньке. Правда, это была ее инициатива. Потом в семинарию поступил. Епископ знал о моем втором браке и дал разрешение.
– Во втором браке детьми обзавелись? – спросил отец Василий.
– Тоже сын, малыш еще. – Отцу Николаю эти расспросы не нравились. Не любил он открывать душу перед всеми. Одно дело – исповедь, и совсем другое – пустой разговор. Чтобы прервать дальнейшие расспросы, он поднялся. – Мне позвонить нужно. Узнаю, что там со спецназом и когда нас освободят. Боюсь, Гаджи-Магомед излишне нервничает. Он не любит терпеть поражения, а сегодня он, можно сказать, несколько раз был бит. Когда такой человек нервничает, он на любую гадость способен. Позвоню, потороплю. – И вышел в соседнюю комнату, чтобы поговорить без свидетелей. Ждать ответа долго не пришлось.
