Тайный фронт - Александр Александрович Тамоников
– Изгибы всегда бывают. Рельеф местности таков, – усмехнулся Шелестов. – Я не буду спрашивать тебя о том, каково твое задание.
– Ничего особенно секретного для тебя или вашего Платова. Нам приказано вести наблюдение за окружением твоей группы и тобой лично в том числе. Выяснить вовремя, не являетесь ли вы объектом чьего-либо внимания.
– Спасибо, мне приятно, что ты приглядываешь за мной, – улыбнулся Шелестов.
Это признание Екатерины ему не только ничего не объяснило, а наоборот, вызвало массу вопросов и недоумение. Странное задание – прикрывать его группу. Тем более что группа ничего об этом прикрытии не знает. Так ведь в сложной ситуации можно и случайно перестрелять друг друга. Катя призналась в сути ее задания? Но она всегда была дисциплинированным работником, для нее служба была всегда на первом месте. Что за откровения для профессионала с многолетним опытом работы во внешней разведке? Но она знает Платова. А кто не знает Платова? Сколько служб поддерживают с ним служебный контакт, сколько совместных операций проведено, какими огромными объемами информации обменивались службы через Платова. Самым простым сейчас было бы запросить Платова о Зиминой, да только он может и не знать фамилий оперативников из смежного ведомства. Запроси, и всплывет, что он воспользовался откровенностью Кати, выдал ее, за что женщине влетит. А влететь может очень серьезно. Таких нарушений в разведке не прощают. А если Катя работает не на нашу разведку?
Нелепая мысль, но попробуй кому-нибудь в разведке, в Главном управлении НКВД сказать, что он верит женщине на основании того, что двадцать с лишним лет назад у них была любовь и он с нею переспал. Связи с Платовым у него сейчас нет, но это, может, и к лучшему. Попытаться проверить Катю самому? Но первые же предположения привели к сомнениям, нелепым выводам. Эх, Катя, Катя! Вот задала ты мне работенки!
– Я был рад тебя увидеть, – произнес Шелестов, глядя вперед через лобовое стекло автомобиля.
– Это намек на то, что тебе пора уходить? – Губы женщины тронула улыбка. – Я тоже очень рада, что вижу тебя, что ты живой. Я всегда думала о тебе, вспоминала. Думаю, мы еще будем видеться по работе. Разумеется, если ты меня увидишь в городе или в каком-то учреждении и даже среди нашего начальства, то делай вид, что мы не знакомы. Так проще, и никаких неприятностей ни у тебя, ни у меня не случится. Будем дисциплинированными работниками!
Глава 7
Бледный, с трехдневной щетиной немец сидел на стуле, придерживая правую руку в гипсе. Скорее всего, ему было лет двадцать пять, но впалые щеки, щетина, потерянный взгляд сразу делали старше.
– Как вас зовут? – потребовал Шелестов, сидя напротив и разглядывая пленного.
– Отто Шлоцер, – тихим, но внятным голосом ответил немец.
– Какую службу Германии вы здесь представляете? Ваше звание?
Немец опустил голову, поморщился от боли в раненой руке и судорожно сглотнул. Шелестов ждал, покачивая носком начищенного сапога. Было видно, что в голове раненого сейчас мечутся мысли и он никак не примет решение, то ли сдаться и все рассказать, всех выдать, то ли умереть героем. Нет, понял Шелестов, это не герой, даже если он и фанатик. Герои умирают стоя и глядя смерти в лицо. У них внутри нет сомнений и метаний. А этот будет торговаться, этот хочет жить и очень скоро примет решение, и наплевать ему и на рейх, который ему уже не поможет и не спасет, и на Гитлера, который далеко и знать не знает про этого Отто Шлоцера.
– Послушайте, Шлоцер, – усмехнулся Коган. – Вы ведь хотите жить? Вы просто поймите и примите одну простую мысль, что для вас эта война уже закончилась. Вы уже никто, вы просто человек, выброшенный из истории. Если ваша вина велика, то вас застрелят и закопают в яме, и никто и никогда не узнает о вашей судьбе, о вашей могиле. Вы уже никто для своего начальства и своего народа. Скоро закончится война, и немцы проснутся от этой страшной спячки и поймут, что они натворили руками таких, как вы, руками Гитлера, которого они почему-то боготворили. А на его руках и ваших руках миллионы жизней ни в чем не повинных людей. Их вина только в том, что вы так решили, что они недостойны жить. А ведь это геноцид, это преступление против человечества. Ваших хозяев будет судить международный трибунал, а вот вы и вам подобные просто сдохнете в безвестности и презрении. Но у вас есть выход. Помочь нам и сохранить жизнь. Вас отправят в лагерь трудом искупать вину против советского народа. Придет время, и вы вернетесь домой, но в другую Германию, где нацисты и изуверы перестанут быть героями, а ваши солдаты, погибшие на фронте, будут считаться жертвами Гитлера и его клики. Вы осознайте все это и взвесьте. Поворота не будет, Германия проигрывает эту войну катастрофически. Теперь уже и войска наших союзников высаживаются в Европе. И вермахт, который отступает на восточном фронте на всех направлениях, теперь получит еще один фронт. Знаете, как говорят у русских тем, кто взвалил на себя непосильную ношу и с ней не справляется? Пупок развяжется! Вы уже надорвались, и пощады вам не будет. Но вы еще можете спасти себе жизнь и остаться в живых. Даже сможете вернуться домой. Хорошо, что вы сдуру не нажали на спусковой крючок там в подвале, где я висел. А то сейчас ваш труп уже обгладывали бы крысы. А вы вот сидите, вам медицинскую помощь оказали, кормят. Мыло дали и чистое полотенце.
– Так что? – Шелестов вопросительно вскинул одну бровь, продолжая все так же методично покачивать носком сапога. Какую службу вы здесь представляете?
– СД, – ответил немец, и от отчаяния на его глазах навернулись слезы.
– Звание?
– Обершарфюрер.
– Даже не офицер, – покачал Коган головой. – Наверное, после этой операции обещали офицерские погоны и железный крест?
– Да, мне обещали, – признался немец.
– Кто ваш начальник, как его зовут? Кто руководитель всей операции от СД здесь в Бухаресте?
– Я не знаю руководителя. Его называют Рихард, но я его никогда не видел и не разговаривал с ним. Мой командир Ульрих Зауэр. Он офицер СД, но его звания я не знаю. От него я получал приказы.
– А теперь я задам еще один вопрос, Шлоцер, – сказал Шелестов. – Один из самых главных вопросов. Вы понимаете, что нам нет большой пользы
