Подвал. В плену - Нойбауэр Николь
Комиссар засунул снимок в кошелек так же быстро, как и достал. Вехтер мрачно взглянул на Ханнеса поверх очков:
– Погода портится. Покажи, что ты можешь продвинуться дальше.
Розовые елочные шары, блестки и императрица Сисси завертелись вокруг Ханнеса. Он шлепнул на стол десятку евро, вскочил и схватил пальто. Домой, прямо домой.
Ханнес тащился за самосвалом. Об обгоне при такой видимости, в пургу, не могло быть и речи, поэтому Ханнес висел у него на хвосте, следя за красными габаритными огнями, которые вели его по темной дороге. Ханнес надеялся, что не заедет прямо в гараж вслед за грузовиком. Но такой способ помогал сосредоточиться. Он слишком много времени проводил за рулем, для его мозга это было вредно. Два часа ежедневно в этой капсуле для медитаций превращали все мысли Ханнеса в сто раз пережеванные комки, которые потом невозможно было переварить. Он должен был что-то с этим сделать. Испанские компакт-диски? Аудио-книги? Или новый альбом «In Extremo»[34] на полной громкости? Вдруг это поможет избавиться от лишних мыслей? Но, если трясти головой в такт музыке на проселочной дороге, это может кончиться плохо. Вехтер еще никогда не рассказывал ничего о себе. Его личная жизнь была окутана тайной, квартира казалась неприступной крепостью. Он сделал Ханнесу сюрприз. Некоторое время Ханнес даже не понимал, как это истолковать. Конечно, речь шла о Лили. Речь уже давно шла о Лили. Как было бы хорошо, если бы вся его семейная жизнь вдруг перестала вращаться вокруг Лили! Если бы дочь наконец уехала.
Он поймал себя с поличным на этой мысли, словно вора. Все время Ханнес только и думал, как бы избавиться от нее. Потому что она мешала. Он ни секунды не думал о том, как бы ее удержать. Были времена, когда он чувствовал, будто ему удалили какую-то часть тела, так ему хотелось удержать Лили. А сейчас Ханнесу казалось, что у него слегка ноет старый шрам. Он опоздал на много лет. Наверное, дочка мешает ему, потому что он не хочет давать ей места в своей новой жизни. Наверное, потому, что Лили никуда не вписывается, как огромная деталь от детского конструктора. Или потому, что она все время напоминает Ханнесу о том, почему он ее вообще потерял. А об этом он вспоминать не желал. Он хотел заткнуть уши и громко кричать, как только в голову приходила мысль об Ане. Мысль о жалком конце первой семьи Брандль. Лили – единственная причина, по которой Ханнес не мог просто захлопнуть за собой эту дверь, выйти в другую комнату, стать другим человеком. Но возможно ли вообще такое? Дома наверняка все уже спят. У него сна не было ни в одном глазу. Он не сумеет сразу заснуть, не сделав что-нибудь.
Глядя на красные огоньки впереди, Ханнес начал ломать голову, раздумывать, планировать.
Наконец перед ним возникло темное здание и двор. Он вышел из машины и вдохнул полной грудью тишину, которой был лишен весь день. Привет, тишина! Дорожку к садовому домику замело по колено. Он едва пробился к двери и вставил ключ в замок: тот заледенел напрочь. Ханнесу пришлось трясти его окоченевшими пальцами, пока дверь не поддалась. Из темноты в лицо пахнуло влажной теплотой, исходящей от дерева. Дерево жило своей жизнью.
Неоновые лампы-трубки на потолке озарили его царство бледным светом. Верстак, циркулярная пила, токарный станок ждали хозяина, прикрытые брезентом. На стенах, выстроенные по размеру, висели на крюках инструменты. Доски и брусья стояли у стен, а позади, под серым брезентовым покрывалом, впали в зимнюю спячку садовые машины. На полках и столешницах был систематический беспорядок, с которым, кроме Ханнеса, никто не имел права разбираться. Он мог бы вслепую найти здесь нужное зубило или гаечный ключ, хоть разбуди его в два часа ночи. Ханнес повесил пальто на крюк и надел пятнистую бундесверовскую парку. Так легче, намного легче. Парка создавала иллюзию, что он оказался в другой жизни. В одной из своих многочисленных жизней. Когда он входил в одну жизнь, остальные чуть отступали. Он никогда ничего не мог сделать правильно, и до конца своих дней он останется Ханнесом, который старается сделать как лучше. Лучше не получалось. Но и этого было достаточно.
У задней стенки стояли доски, которые они сумели спасти из старого дома. Его должны были разобрать и сжечь.
Ханнес со стуком отставил несколько досок в сторону и нашел скамейку стеллажа из ореха. Она как раз годилась для его целей. Он провел пальцами по выцветшему узору. Сейчас ему этот проект больше не казался таким уж легким, как планировалось. Если что-то пойдет не так, он обеспечит их дровами для камина на три вечера. В углу виднелись ножки от массивного обеденного стола. Лак на них растрескался, здесь не отделаешься простой шлифовкой, зато они подходили идеально. Ханнес включил тепловентилятор и плотнее обмотал шею шарфом. Это дело не может ждать до весны. Звонко зажужжал токарный станок – знакомый звук. Субботний звук. Ханнес надеялся, что никого не разбудит. Он взял одну из ножек и начал первичную обработку. Рубанок вгрызался в древесину, осветляя ее. Это было хорошо. У него получится. Впервые за многие дни Ханнес был уверен, что все делает правильно.
Глава 6
Обвалившийся снег
Он проснулся, как всегда, рано. Солнце светило сквозь занавески – самое время забраться в постель к маме, хотя ему уже исполнилось целых пять лет.
«Мой большой мальчик», – как-то написала мама в одной из записок.
Он сбросил босые ноги с кровати, посмотрел на свою пижаму в стиле «Звездных войн». Мамин кислородный дыхательный прибор издает такие же звуки, как и Дарт Вейдер: так он сказал, а мама улыбнулась. Но она больше не издает никаких звуков. Он побежал к спальне и нажал на ручку двери. Сегодня он не слышит Дарта Вейдера.
Кислородный дыхательный аппарат лишь тихо шипит, как воздушный шарик, в котором образовалась дырка. Мамина голова лежит на подушке, глаза закрыты, рыжие волосы падают на плечи.
Она – самая красивая женщина в мире. Но сейчас она пахнет не так, как раньше. Он подошел к кровати, приподнял одеяло, хотел уютно устроиться здесь. Наткнулся на ее руку. Она оказалась ледяной и негнущейся. Как у манекена. Они ее подменили, они положили куклу в мамину постель!
Но потом он понял.
Он попытался закричать, но не выдавил из себя ни звука. Он набирал в легкие все больше воздуха. Но выходило только шипение, как из маминого дыхательного аппарата.
Она медленно повернула голову. Он не хотел смотреть ей в лицо. Голова повернулась снова. И снова. Шея не двигалась вместе с головой. Там, где должна быть шея, зияет глубокая красная щель. Теперь она поворачивается к нему, смотрит на него, ее глаза голубые, словно лед. Это не мама. Кровь хлещет у нее из шеи, все больше крови. Она пропитывает одеяло.
Море крови.
Роза.
Он бросается прочь из постели, падает на четвереньки, вскакивает. Прочь отсюда, вниз по лестнице, он скорее скатывается по ней, чем бежит.
Прочь, прочь отсюда.
Стеклянная дверь, ему нужно наружу, на снег, он набирает побольше воздуха…
Оливер услышал собственный крик. Он стоял по щиколотки в снегу. Опустившись на колени, он упал животом на снег, чтобы проснуться, чтобы стряхнуть с себя сон. Холод окутал его, оглушил, катапультировал обратно в собственное тело.
Руки из сна тянулись за ним, хватали за плечи. Бледные паучьи пальцы Розы. Оливер взвыл, ударил по ним, пытался уползти, но они впились в его руки.
– Оливер! Оливер! Проснись, приди в себя!
Его трясли. Пощечина вернула его к реальности. Оливер осел. Не сопротивлялся, когда отец прижал его голову к своей груди. Отдался на милость рук, которые его подняли и отнесли в дом, положили на диван.
Папа укрыл его шерстяным одеялом и отер платком лицо, высушил волосы. Он стоял возле него на коленях.
– Я тебя таким еще не видел. Что случилось? Скажи мне. – Отец потряс его за плечо. – Тебе снился плохой сон?
