Подвал. В плену - Нойбауэр Николь
«Сейчас посмотрим, у кого подбородок крепче», – подумала она.
Элли указала на пакет:
– Вы знаете, что это?
Лонер покачал головой.
– Запись с камеры видеонаблюдения за двадцать первое января из подземной парковки этого здания. Каждый, кто въезжает или выезжает, попадает на пленку данной камеры. Big Brother is watching you[28].
Лонер окинул странным взглядом комнату, потом посмотрел на пакет.
– Вы не имеете права…
– Эту пленку мне добровольно передал один из сотрудников.
«Вопреки всем предписаниям», – видимо, хотел добавить Лонер. Он просто должен был так сказать. Элли взяла старый протокол допроса, который им предоставили франкфуртские коллеги. Ее сердце билось как никогда. Ах, у нее был еще один протокол.
– Сначала я вам зачитаю то, что вы, господин Лонер, говорили на последнем допросе.
– Да я же и так это знаю.
– Вы утверждали: «Около 13:00 мы вышли на ланч в ресторан “Донна Анна”. В 14:00 мы продолжили наш разговор в комнате № 3. Между 17:30 и 18:00 мы расстались с господином Баптистом». Вы хотите придерживаться этих показаний?
– Конечно.
Лонер почесал нос, чешуйки кожи упали на стол. Казалось, он рассыпался на части.
Элли пододвинула пленку к центру стола:
– Может, нам посмотреть эту запись у портье, который сидит внизу, или вы мне поверите на слово, если я расскажу, что мы увидим здесь? Но я предупреждаю вас: старикан в каморке варит отвратительнейший кофе. Не для беременных.
Ханнес перебил ее, фыркнув от смеха. Он стоял, прислонившись к металлической маркерной доске, и прикрывал рукой рот. Все это было сыграно для него. Если Элли справится, на обратном пути она обязательно получит два куска пирога. Нет, даже весь пирог.
– Я скажу вам, что на этой пленке. В тринадцать ноль ноль «Фольксваген Фаэтон» господина Баптиста выезжает из подземной парковки, он сам сидит за рулем, – продолжала она.
– Я об этом совсем забыл! Он хотел уладить еще какие-то дела.
– Да что вы, господин Лонер, избавьте нас от этого. Ни машина, ни ее водитель в тот день больше не появились в этом здании. У вас здесь видеонаблюдение, как в Алькатрасе[29].
Элли понимала, что одной записи с камеры видеонаблюдения им не хватит. Она доказывает лишь то, что Баптист выехал из этого здания не в то время, которое указывал позже. Лонер это тоже знал, он не был идиотом.
– Я не интересовался, где он паркует свою машину. У нас другая сфера деятельности.
– Я как-то не представляю господина Баптиста во франкфуртском метро, – произнесла Элли.
– Это не мое дело. Может, какая-то камера сломалась или… – Он стал говорить медленнее и в конце концов вообще умолк, словно внутри него села батарейка.
– Нам поговорить с персоналом ресторана «Донна Анна»? Это ведь недалеко отсюда. Наверняка они сохранили чек, – сказала Элли.
– Делайте то, что в ваших силах.
Ханнес подошел к нему и оперся руками о стол:
– Я не знаю, что рассказывал вам господин Баптист. Но в Мюнхене при ужасных обстоятельствах убита женщина. Ваш партнер по бизнесу – подозреваемый в этом убийстве.
Элли затаила дыхание. Это был их последний туз в рукаве. Может, Ханнес достал эту карту слишком рано?
– Подозреваемый? – Лонер покачал головой, как заводная кукла. – Об этом и речи никогда не было! Он рассказывал мне, что он вроде бы свидетель, но не хотел никого сердить. Он не хотел, чтобы полиция сверяла балансы.
– На вас не станут злиться, если вы будете сотрудничать с нами, – сказала она. – Разозлятся, если вы так не поступите. Баптист использовал вас. Он в середине дня уехал из Франкфурта и больше не возвращался. Ваши переговоры во второй половине дня так и не состоялись.
– Я… я… я не желал, чтобы меня куда-то втягивали.
– Этого и не случится, если вы будете работать с нами. А не против нас. – Элли схватила диктофон и одним щелчком нажала на «запись». – Господин Лонер, забудьте о том, что вы рассказывали до этого момента. Даже если это пойдет вразрез с вашими обычными привычками, теперь, пожалуйста, говорите правду и ничего, кроме правды.
Оливер налил молоко в свою чашку. Оно падало из пакета большими комками. Прокисшее. Тошнота подкатила к горлу. Он открыл холодильник. Должно же здесь быть что-нибудь съестное, ну хоть что-нибудь. Две бутылки шампанского, фруктовый салат с тонким налетом плесени под пластиковой крышкой, кусок сливочного масла, уже обветрившегося по краям, шоколад в рождественской обертке.
Раньше случались и ужины. Папа сидел вместе с ним за столом, намазывал хлеб маслом, наливал какао. Спрашивал, как дела в школе.
Стоп.
Такого никогда не было.
«Руки со стола! Волосы убери с лица! Нам что-то нужно наконец сделать с твоими волосами. Не говори с набитым ртом! Сиди прямо! Это безнадежно. Почему ты не можешь запомнить? Ты останешься здесь сидеть, пока все не съешь. Пока не съешь!»
Все это мелькало у Оливера перед глазами, как какой-то фильм: ребенок с волнистыми локонами сидит за столом и плачет, давясь едой, мужчина склоняется над ним и выкрикивает указания. Это длилось один час, потом второй. Пока ребенок не выблевал на тарелку все, что с таким трудом запихнул в себя.
– Что ты там делаешь?
Фильм оборвался. Оливер вздрогнул, словно действительно делал возле холодильника что-то запрещенное. Отец стоял в кухне.
На его голубой рубашке проступили пятна пота, от него распространялся запах хищника.
«Я здесь живу, папа», – подумал Оливер.
– Я хотел что-нибудь съесть. Ничего нет. Чем бы мне перекусить?
Отец вытащил портмоне из кармана брюк и достал две купюры. Зеленые купюры. Они неприлично мерцали в неоновом свете.
– Закажи себе пиццу. – Он сунул деньги под нос Оливеру. В его глазах читалась мольба. Купюры пахли бумагой, лосьоном после бритья и им самим.
Оливер отвернулся:
– Я не хочу твоих денег. Я хочу ужин, как в обычной семье.
Отец провел ладонью по лицу, послышался шорох щетины.
– Quelle famille? Какая еще семья?
Оливер схватил деньги, распахнул окно и вышвырнул их в темноту.
– T’es fou toi! Merde![30] – Отец схватил его за рукав, встряхнул и толкал до тех пор, пока Оливер не уперся спиной в стену. Четыре стены, одна дверь.
Он закрыл глаза и ждал.
«Этого со мной не случится. Этого со мной не случится», – думал он.
«Это случится со мной», – сказал Аспид.
Он ощутил удар захлопнувшейся двери всем телом. Словно взрывная реакция, прошедшая в обратном порядке. Оливер вздохнул и открыл глаза.
Комната опустела.
Отец ушел, оставил его стоять возле стены.
Он в ярости крикнул. Чашка с прокисшим молоком разбилась о кухонную дверь.
Обсуждение положения на фронтах проходило в «Лесной фее».
– Ordre du mufti, – сказал Вехтер, широко улыбнувшись.
Ни Ханнес, ни Элли не стали возражать. Они сидели на маленькой лавочке возле бара, окруженные коконом приватной атмосферы. В стороне от шумно отдыхавших после рабочего дня трудяг. Портрет императрицы Сисси[31] красовался между розовым диско-шаром, серебряными оленьими рогами и психоделическими стеклянными грибами, словно проросшими на подоконниках.
Вехтер проследил за взглядом Ханнеса:
– Ты, наверное, рассматриваешь рождественские декорации?
– А разве это рождественские декорации?
Ханнес поморгал, но все равно видел розовые стены, малиновых оленей и фотографию ласково улыбающегося Петера Александера[32] на стене. То есть все это не слишком походило на реальность. Его душа все еще находилась на дороге из Франкфурта в Мюнхен где-то в районе Ульма: сознание всегда путешествует медленнее, чем сам организм. Плохо только, если организму еще и работать нужно. Ханнесу стало легче, когда им удалось совершить прорыв. Но давление так быстро снизилось, что теперь у него закружилась голова. Он видел перед собой лишь гору новой работы, которая высилась впереди. В поезде возросла уверенность, что Баптист – убийца, ведь алиби его лопнуло. Теперь им нельзя было ошибиться. Допросы, обыски, снова бесконечные допросы… Ханнес не хотел об этом думать, сегодня он больше не хотел думать о Баптисте.
