Молох войны - Николай Петрович Марчук
— Тебе спасибо, что их так здорово обучил. Золото, а не парни, в бою исключительно отважно себя вели, хоть сейчас всех к званию Героя России представляй. Заслужили!
— Обязательно представлю, обязательно! — радостно кричал Самохвалов. — Герои! Все, как один герои!
Отойдя от первоначальных эмоций, на меня накатил адреналиновый откат. Мышцы во всем теле свело болью, которая тут же напомнила, что нельзя вот так вот швыряться человеческим организмом. Я ушел подальше от всех, нашел себе укромное местечко — закуток между двух кунгов и присев на перевёрнутый ящик, уткнулся лицом в ворот бушлата. Хотелось побыть одному, осмыслить пережитый день, как-то разобраться в себе, разложить все по полочкам.
Как-то вдруг осознал, что несколько раз был буквально на волосок от смерти. Главное, когда был в эпицентре боя и вокруг свистели пули и осколки, даже близко этого не понимал, а тут в тишине армейского лагеря, вдруг понял, что мог погибнуть. Странная все-таки штука — человеческая психика!
Да, мы сделали большое дело — вернули живыми домой десять российских парней. В их дом не принесут почтальоны «похоронки», их матери и жены не будут оплакивать своих сыновей и мужей.
А вот в дом к Жану и Кенту «похоронки» придут, их матери останутся без сыновей, дети без отцов, а жены без мужей. А это значит, что свою работу я сделал не до конца хорошо, сплоховал. И вина за смерть этих двух парней, частично лежит на мне. Конечно же, каждый встречный скажет, что я сделал все, что мог, и вряд ли бы кто-то сделал больше, но себя не обманешь, это я не довез живым Сашку Жихарева домой. Это я!
— Плачешь? — раздался голос старшины.
— Нет, — ответил я, не поднимая головы.
— Плохо, лучше бы поплакал, — тихо произнес Шушин. — Сейчас, да и вообще, плакать не зазорно, со слезами боль и горе выходит. А будешь держать в себе всё это, с ума сойдешь, — старшина присел рядом.
— Знаю, — пожал я плечами, — но как-то совсем не хочется плакать, слез нет. Жалко, что пацанов не довезли, обидно.
— Твоей вины в этом нет, — твердо заявил старшина. — Вряд ли кто-то бы сделал больше, чем ты, и так выложились по полной.
— Так и знал, что ты Петрович, так и скажешь.
— Ну, а ка по-другому, факт есть факт. Мы сделали все что могли и даже больше.
— Ага, — кивнул я, — только от этого не легче!
— Выпьешь?
— А, есть?
— Я из «Тайфуна» успел вытащить бутылку текилы.
— Это Кирюхи.
— Держи, выпей, тебе сейчас нужнее, чем Баранову.
Я взял протянутую мне бутылку, свинтил крышку, и жадно присосался к горлышку. Текила потекла в пищевод, как простая вода. Не было ни горечи, ни жжения. Одним махом высадил половину бутылки. Вытер рукавом губы и протянул бутылку старшине.
— Будешь?
— Давай. Царство небесное, пусть на том свете им будет лучше, чем на этом. Не чокаясь! — произнес Петрович прикладываясь к бутылке.
— Царство небесное, — буркнул я вслед за старшиной.
Алкоголь ударил в голову, в мозгу, как-то всё сразу затуманилось и будто стальная пружина, жестко заведенная в грудной клетке, распрямилась и вместе с этим, давление на сердце ушло, а неимоверно тяжелый груз свалился плеч. Слезы сами собой хлынули из глаз, но при этом никаких рыданий и всхлипов не было. Я сидел, уткнувшись лицом в ворот чужого бушлата, накинутого кем-то мне на плечи и слезы текли из моих глаз. Вместе с ними выходила боль и злость на самого себя. Злость, что я не смог довести всех раненых живыми и где-то там в тылу, их родня, скоро получат трагические известия.
А скольких украинских пацанов мы сегодня убили? Десяток, два, три? Сотню? И ведь у них тоже есть семьи, где их ждут…вернее, ждали. Завтра-послезавтра много украинских семей получат трагические известия о гибели своих сыновей, отцов и мужей. Это принесет им боль, которая породит ненависть. Получается, что мы сами делаем всё, чтобы нас ненавидели.
«Так как они сеяли ветер, то и пожнут бурю…» Кажется так написано в Библии? Ну, что ж они, эти деятели с Запада, посеяли ветер и вот буря в лице российских военных пришла. Эта буря снесет все к чертям собачьим, пройдётся асфальтным катком по целой стране, вминая в грязь и чернозем все живое и неживое…
— Увольняться тебе надо из армии, — прикладываясь еще раз к бутылке, произнес Петрович, — не твоё это. Слишком ты добрый человек для армии, и уж тем более для войны, сломает она тебя. Здесь надо быть проще, не загоняться.
— Знаю, — ответил я. — Отец мне всё тоже самое говорит.
— Твой отец мудрый человек, послушай его.
Я ничего не ответил, надолго замолчали, я допил остатки текилы и спрятал пустую бутылку под ящик. Слезы прошли, так же внезапно, как и нахлынули. Облегчения они если и принесли, то лишь на очень краткий миг. Я понимал, что завтра снова в бой, снова убивать врагов и терять друзей. Я на войне и здесь только так, вокруг всё противоестественное, злое и грязное. Петрович сидел рядом и мне было рядом с ним легче, будто бы отец родной сидит и своим молчанием поддерживает меня лучше, чем сотня психологов-профессионалов.
— Мужики! Мужики! — раздался яростный шепот Баранова из темноты. — Декабрист, Папаша, вы где?!
— Тут мы, — отозвался Петрович. — Что случилось?
— Там какой-то генерал примчался, похоже из штабных, орет на всех, нас ищет, — доложился, сунувшийся в тупичок между кунгами Баранов. — Может по-тихому сбежим?
— Щазз! — раздражённо хмыкнул я. — Будем мы еще от каких-то там генералов бегать. А, ну пойдем поглядим, что тут за умник выискался, который бравых российских офицеров ФСБ ищет?
Шатаясь, я двинул вслед за Барановым, Шушин пристроился в кильватере по-стариковски шаркая ногами. Вид у нас сейчас был совершенно не бравый, выглядели мы со стороны как три калеки, которые вышли на прогулку. Расположение третьего батальона 273 ОМСБР кипело как разворошенный пчелиный улей. Вроде и ночь еще на дворе, но солдатики бегают туда-сюда, офицеры кричат, матерятся, мехводы прогревают машины, нещадно загрязняя окружающую среду выхлопными газами. Вдалеке гремит артиллерийская канонада и
