Барри Эйслер - Дождь для Джона Рейна
Я закрыл глаза, наклонил голову и стал вдыхать воздух носом. Поднял руки перед собой, растопырил пальцы, как слепой, пытающийся определить, где он оказался.
Оно было здесь, за пределом обычного восприятия. Чувство города, живого, извилистого и многослойного, охватило меня. И ощущение того, что я живу как часть его самого.
Я открыл глаза и поднял голову. Храм был построен на скале, и сквозь деревья на дальнем конце его территории виднелись огни Хиро и Мегуро.
Токио настолько огромен и может быть таким жестоким и безликим, что моральная поддержка одного из его случайно встретившихся оазисов дорогого стоит. Спокойствие таких храмов, как Хикава, вызывает грустные ощущения, которые для меня всегда совпадали по частоте со звуком храмового колокола. Это утешение номия — маленьких питейных заведений на два или, возможно, четыре места перед барной стойкой длиной не более половины ширины входной двери, с неизменной мамой-сан, хозяйкой без возраста, которая, в зависимости от нужд клиента, может быть и доброй, и суровой, что все вместе излучает больше душевного комфорта и понимания, чем кушетка лучшего психоаналитика; загадочное и анонимное товарищество ятаи и тачиноми — уличных буфетов, где подают пиво в больших кружках и еду, жаренную на вертеле. Эти буфеты вырастают как грибы в темных углах и под железнодорожными эстакадами, и смех их посетителей рассыпается в ночном воздухе как маленькие мешочки света в полной темноте.
Я прошел дальше в темноту и сел спиной к хонден, симметричной конструкции с черепичной крышей, где обитает божество этого маленького храма. Закрыл глаза и сделал выдох, глубокий и полный, а потом стал слушать тишину.
Когда я был мальчишкой, меня застукали, когда я стащил плитку шоколада в соседском магазинчике. Пожилая пара — хозяева магазина, конечно же, знали меня и сообщили родителям. Я был в ужасе от реакции отца и отрицал все, когда он допрашивал меня. Отец не разозлился. Вместо этого он, размеренно кивая головой, говорил мне, что самое важное для мужчины — признать свой проступок, а если он не в состоянии этого сделать, тогда он может быть только трусом. «Понимаешь ли ты это?» — спрашивал он меня.
Тогда я не совсем понял, что он имел в виду. Но слова отца вогнали меня в жгучий стыд, и я признался. Он отвел меня в магазин, где я принес полное слез извинение. В присутствии хозяев выражение лица отца было суровым, даже гневным. Потом, когда мы ушли и я еще продолжал плакать от своего позора, он как-то неловко на секунду прижал меня к себе, а потом нежно положил мне руку на шею.
Я никогда не забуду его слов. Я знаю, что сделал, и я признаю все это.
Впервые я лично убил человека на границе с Лаосом, у реки Соконг. Вьетконговца. Во Вьетнаме говорили «убить лично», когда ты убивал конкретного человека из личного стрелкового оружия и был уверен, что сделал это сам. Мне тогда было семнадцать.
Я входил в состав разведгруппы из трех человек. Такие группы были маленькими, их успех и выживаемость зависели от способности скрытно действовать на территории противника. Поэтому в разведку отбирали только тех, кто мог передвигаться абсолютно незаметно. Для выполнения заданий больше нужны были призраки, чем убийцы.
Это произошло на заре. Я помню, как с первыми лучами света от влажной земли начал подниматься туман. Я всегда считал Вьетнам красивой страной. Большинство солдат ненавидели его, потому что их отправили сюда воевать, но мои чувства к Вьетнаму были другими.
Мы уже две ночи были на задании, не имея никаких контактов с базой, и шли прямо к месту назначения, когда на фоне просвета увидели его. Мы замерли, наблюдая за ним из-за деревьев. У него был «АК», и мы поняли, что перед нами вьетконговец. Шагая, он смотрел то налево, то направо, словно пытался сориентироваться. Помню, как я подумал, что он, наверное, отбился от своего подразделения. Бедняга выглядел немного испуганным.
Нас инструктировали избегать контактов, однако задачей группы был сбор разведывательной информации, а я видел, что в руке у него большая книга. Что-то вроде гроссбуха. Она могла оказаться неплохой наградой. Мы посмотрели друг на друга. Командир группы кивнул.
Я опустился на колено и поднял свою «КАР-15», поймал вьетконговца в прицел и стал ждать, пока он остановится.
Прошло несколько секунд. Я знал, что время у меня есть, и хотел быть уверенным в результате.
Он нагнулся, положил автомат и книгу. Потом поднялся, расстегнул штаны и стал мочиться. От земли, куда попадала теплая жидкость, поднимался пар. Я держал его в прицеле, все время думая о том, что он даже не подозревает, в каком дурацком положении встретит смерть.
Я дал ему закончить и застегнуть штаны. Потом — бац! Я снял его. Увидел, как он осел. У меня возникло чувство невообразимого восторга: я попал в цель! Я выиграл! У меня получилось!
Мы двинулись к тому месту, где он лежал. Когда подошли, я удивился, когда увидел, что он все еще жив. Я попал ему в грудь, которая превратилась в кровоточащую рану. Вьетконговец лежал на спине, с раскинутыми ногами. Земля под ним уже потемнела от крови.
Помню, как меня поразило, что он так молод. Он был моего возраста. Я помню, как эта мысль прострелила мне голову — «Боже, такой же, как я!» — когда мы стояли кружком вокруг него, не зная, что делать.
Он быстро мигал, глаза его перепрыгивали с одного лица на другое, потом назад. Они остановились на мне, и я подумал — потому что он знает: это я застрелил его. Позже я понял, что объяснение было гораздо более прозаичным. Скорее всего он просто хотел понять, почему у меня азиатские черты лица.
Кто-то снял с пояса флягу и протянул раненому. Он даже не двинулся, чтобы взять ее. Дыхание учащалось. В уголках глаз появились слезы, высоким, напряженным голосом он бормотал какие-то слова, которых никто из нас не понимал. Позже я узнал, что раненные на поле боя и умирающие зовут своих матерей. Возможно, он делал то же самое.
Мы смотрели на него. Кровь из груди перестала сочиться. Мигание тоже прекратилось. Голова застыла на влажной земле под неестественным углом, как будто он к чему-то прислушивался.
Мы молча стояли вокруг. Первое чувство эйфории прошло, его заменили непонятная нежность и ужасающая печаль, такая неожиданная и сильная, что я застонал.
«Такой же, как я», — снова подумал я. Он не был похож на плохого парня. Знаю, что в какой-нибудь другой Вселенной мы бы не пытались убить друг друга. Возможно, мы были бы друзьями. И он бы не лежал мертвый в джунглях, на земле, пропитанной собственной кровью.
Один из тех, с кем я был, заплакал. Второй застонал. «О Боже, о Боже!» Снова и снова. Обоих вырвало.
Меня — нет.
Мы взяли гроссбух. В нем действительно было много важной информации о взятках старостам местных деревень и других попытках Вьетконга купить влияние. Хотя, конечно, это не имело никакого значения.
Уже в вертолете, который подобрал нас позже, кто-то рассмеялся и сказал, что я потерял невинность. Никто не говорил о том, какие мы на самом деле испытывали ощущения или что происходило, пока мы стояли молчаливым кругом и смотрели, как умирает человек.
Когда армия оценивала мою пригодность для участия в совместной программе частей особого назначения и ЦРУ, известной под названием ГНИ[9], психиатр проявил живейший интерес к моему первому опыту убийства. Кажется, он счел важным, что меня тогда не вырвало. И то, что он описал как «ассоциативные негативные эмоции», рассосалось. И плохих снов потом не было, что также сочли плюсом.
Позже я узнал, что меня отнесли к двум процентам военнослужащих, способных убивать постоянно, без сомнений, без специальной подготовки, без сожалений. Не знаю, действительно ли я входил в эту группу. Для меня это было не так просто, как для Чокнутого Джимми. Но именно туда меня поместили.
Среднего человека поражает, насколько часто солдату приходится иметь дело с сомнением — еще до свершившегося факта и последующего сожаления. Правда, от среднего человека не требуют убивать незнакомца с близкого расстояния.
Люди, которые пережили такие убийства, знают, что человеческие существа обладают глубоким врожденным отрицанием убийства себе подобных. Я верю, что существованию подобного отрицания имеются эволюционные объяснения, но это на самом деле не важно. А важно то, что фундаментальная цель базовой подготовки большинства солдат — это применение подготовительных технологий для подавления отрицания. Я знаю, сегодня эта цель достигается с безжалостной эффективностью. И знаю также, что лучше удается справиться с отрицанием, чем с сожалением.
Я сидел долго, копаясь в памяти. Наконец мне стало холодно, и я отправился в гостиницу, по пути, как всегда, поглядывая по сторонам. После мучительно горячей ванны закутался в предусмотрительно приготовленный гостиницей хлопчатобумажный юката.[10] Придвинув кресло к окну, я сидел в темноте и наблюдал за транспортным потоком, движущимся по Хибийя-дори двадцатью этажами ниже. И думал о Мидори. Интересно, что она делает в эту самую минуту на другой стороне земного шара?
