Эльмира Нетесова - Макарыч
— Чевой-та?
— Бинокль. В него всю округу на десять верст рассмотришь, как на своей ладони.
— Бреши больше.
— Смотри, — сказал Колька и подставил ту штуку к Макарычевым глазам.
— Батюшки светы! — покрепче ухватился лесник за бинокль.
Свечка, что на столе стояла, толщиной с бревно на глазах вымахала. А бутылка! Из такой можно неделю всыто пить.
— От то глаза. Всяку хреновину снортют. Эдак свою Марью в их и не узнаишь. Сдуру-то спужаисси, — хохотнул Макарыч так, что стекла в окнах мелким бесом дрогнули. И добавил: — В их рысьтигрой покажетца. Ученай-то, человек слабай, нутром изведетца. Никакой черемухой опосля не отпоишь.
— По-твоему, я слабый? — разозлился Колька.
— Тибе до ученово, как мине до неба. Грамотний и ученай, по-моему разуменью, што кисель от спирту различаютца. Можа, кады и станишь им. Но кады? Да и на што те канителитца попусту. Тайга, кали сердце к ей иметь, всех прокормить. Можа, тя, неученава, слаще попотчует…
- Почему же?
— Любит она тибе крепко. Сызмальстваголубила. Сам таво не ведаишь. Мине — в душу въелось, Свой ты ей. Помнишь, заблукал ты по первому году в тайге? Я по воду вышел в ту пору. Ты и стреканул с избы. Побегать смекнул без надзору. Вернулси в лесовье — тя нетути. Покликал — не отозвалси.Тож в тайгу и навострился. Весна зачалась. Следы замыло. Глотку, думал, порву кричамши. Видать, и тибе разморило. К вечеру в лежку сыграл. На проталине в комок скрутилси. Уснул. А подле медмежьи лапы с мою голову. Знать, матуха была. К дите сердце поимела. Не тронула. Хоть пробка еешная неподалеку выскочила. Вприскочку тибедомой принес. Понял, бабы любить зачнут, коль ведмсдица душу твою не сгубила. Оне эдакое в титешних чують, — покосился Макарыч на Зойку и добавил: — Хочь зверья она баба, а мужика и человечьева почитаит. Бабу изорвала ба, слыхивал про ето. Сам в глухомани порванное женочье тряпье видывал. Матухи их душу не выносят. Колька молча улыбался.
— Отец, пошли в избу! Застудишься, — позвала Марья.
Макарыч как от сна пробудился. Мотнул головой. Протер набрякшие глаза, кособоко в дверь толкнулся. Та всплакнула под напором плеча, растопырилась.
— Ох и погода ныне! Знай, нутро очишаить. И чево ты за мине спужалась? Не баба я, не застыну,
— шутя бурчал лесник на жену.
Внезапная дождливая непогодь тайгу одолела. Что баба болезная. Лужи напустила. Скакала в них голопято. Дитеночьи пузыри пускала. Тешилась.
В один из таких дней Колька пришел. Скинул у порога тяжелый рюкзак. Отер взмыленный лоб. Ноги от взмокших сапог освободил. И, подойдя к Макарычу, по-сыновьи обнял.
— Наскучалси? — размякнул тот.
— Было.
— Зойка иде?
— Там.
— Што не пришла? Не схотела аль обиделась?
— Почем знаю.
— Ишь ты!
— Привет передала.
— Што мине с ево? Как здорова она?
— Хорошо.
Колька не знал, что у Зойки давно сапоги износились. Промокшие ноги температуру дали. Ей снова стало плохо.
— Схожу я к ей.
— Не надо.
— Схожу, наведаю, — насупился Макарыч.
— Поленилась она.
— Ты и уверовал? Не-е-ет, ета девка не стаковских. Лень в ей с пеленок моль сгрызла. Чую, неладное стряслось.
— Брось, отец. Не лежит у нее душа к нашему дому. Зачем и набиваться? Колюшка вон какой! Любая девка его будет. Не таковскую сыщет. Своих кровей. А то, прости Господи, ни роду, ни породы, а цену себе царскую гнет. Сама же, что на костре копченая. Не надо нам такую.
— Черный бабы — услада мужику. Што ты внашем деле смыслишь? — оборвал лесник жену. И, обратившись к Кольке, ногой топнул: — Усватаю! Штоб мине хвост на лбе вырос, ежели твоей не станить. Не таких сблазнял, — похвалился Макарыч неосторожно.
— От, отец, срамное городишь. Устыдись.
— Кады в гроб ляжу, — отмахнулся лесник.
— Да ладно. Что о ней говорить! — перебил Колька.
— А ништо. Нынче отдохни, взавтре пойдем.
Лесник чуть свет встал. Гостинцев для Зойки врюкзак напихал. Все приготовил в дорогу. Только тогда Кольку взбудил. Марья спала, когда они уходили.
— Хмуритца небушко. Ишь, тайга зяблая.Слякоть зачнетца. Туман невпрогляд. Плохо. Ягода кислая уродитца. Дерев много сгинит. А вот грибов полно народитца.
— Сами ждем, когда развиднеет. Работать мочи нет. Одежда глиной к спинам льнет. Едва сменишь — снова вымок.
— Год рыбный будит. Вода теплая. Не гляди, что речки взбукли. Охолонут ко времени. Усмиритца.
— У нас опять лодку унесло, — пожаловался парень.
— Што в ей было?
— Спецовка, сапоги, куртки, брюки.
— Как жа ноне без их? Голышом-тонесподручно в тайге. Комарье живьем сожреть.
— Просить надо в конторе.
— Дадуть?
— Может, и дадут. Но когда? Теперь за это строго спросят. Время военное.
— Да, — задумался лесник.
Они одолевали последний распадок, который кто-то из шутников назвал Мачехой. Темный, что нутро дьявола, он отнял жизни у многих людей. Сыростью борец-траву ядовитую откормил. Синие цветы его в сумраке не различить. Заснешь под ними сном тяжелым — пробуждения не жди. Всю душу отравит. В болотине Мачехи змеи-медянки муравьями кишат. Говорили люди, будто сюда все нечистые силы на советы свои собираются. Боялись этого распадка. Малых детей им стращали. В пургу здесь не останавливались. Знали — погибель настигнет. Заживо заметет. Заморозит. Много крови Мачеха выпила. Скелеты человечьи тут не вновь. И хотя в последнее время стала сдавать Мачеха, но нет-нет да и проявит норов. На уступе землю из-под ног вырвет, внизу под сорвавшегося обломанную пихту подставит. И, за- слыша стон, разносит его окрест: «Слушайте, это Мачеха!» Снова крови испила. И хохотала над умирающим кровавыми мордами елей, оскалясь черными буреломами. Смех ее в трясине булькал. И не давала душе отходящего воздушку чистого, неба ясного. В глаза его могилой глядела и холодом. Недаром перед тем, как войти в ущелье, люди молитвы читали, просили Бога спасти и сохранить…
Макарыч тоже так делал завсегда. И Мачеху не любил. Часто на ее голову антонов огонь просил. Спалить обещался. За то ущелье отплатить ему вздумало. Решило показать леснику свой характер.
И едва Макарыч на тропку осклизлую ступил, всего несколько шагов сделал, как в глазах потемнело. Вниз полетел гнилушкой. А на него глина поползла. С камнями. Не встать Макарычу. Вон какие глыбы земли сыпались. Крикнуть не успел.
«А-х-х ты, стерво! Оползень напустила! Мать твоя — сука бешеная!» — молча ругался Макарыч.
И Кольку вспомнил. Тот впереди шел. Хотел встать. Не тут-то было. Глина сплошной стеной задавила. Дыхание занялось. «Конец», — мелькнуло в голове. Ноги, руки обмякли…
— Отец! — услышал, как во сне, Колькин голос. Ответить не смог. Да, может, и голоса не было. Одни привиденья. Может, перед смертушкой и выкинула судьбина фортель. Из ничего Колькин голос выродила. Ох, как брюху тяжко! Обручи, что ль. на нем напялены? И не пошевельнуться. У-у-у-у! — отвалился пласт. И сразу наступила ночь.
Колька весь взмок. Под оползнем легко ли найти Макарыча? Руки в кровь изодрал. Лишь потом палку выломил. С ней сподручней искать. Когда вытащил лесника, жутко сделалось. Лицо синее, как у задушенного. Рот перекошен в страшной усмешке.
Колька тормошил его, отхаживал, уже теряя веру в успех. Выбившись из сил, перекуривал, а потом снова вскакивал. Лесник очнулся внезапно. Скривился от боли. Ругнулся солоно. Парень дал ему закурить.
