Тайный фронт - Александр Александрович Тамоников
Надо для очистки совести понаблюдать, чтобы угодить своим новым «работодателям», решил Сосновский. Я же должен делать вид, что я стараюсь. И он пошел, прячась за деревьями, обходить храм, чтобы дойти до соседнего здания, где по выпуклым архитектурным формам можно было подняться на второй этаж и посмотреть оттуда, что там в окне. Но тут дорогу ему преградили двое в черной одежде. Оружия при себе у Сосновского не было, поэтому он отступил на пару шагов назад, вглядываясь в незнакомцев. Кто это и что им нужно? Если у них что-то серьезное, то их больше, чем двое.
Опасения оправдались. Сзади под чьей-то ногой хрустнула сухая ветка, дыхание еще одного человека Михаил не столько услышал, сколько просто почувствовал этого человека и серьезную опасность. Сделав прыжок в сторону, чтобы оказаться на отрытом пространстве и иметь возможность спастись бегством в любом из трех возможных направлений, Сосновский вдруг услышал голос, который отчетливо крикнул по-русски:
– Стоять, ни с места, или мы будем стрелять!
Каким-то чудом Сосновский сумел не остановиться и не выдать себя, что понял русский язык. По легенде, он русского языка не знает. Он хотел броситься бежать, но тут со стороны двух переулков в него ударили лучи автомобильных фар. Поздно! Люди в темной одежде подходили к освещенной одинокой фигуре. Отчетливо лязгнул, как предупреждение, один затвор, потом второй и третий.
– Не делайте глупостей! – снова приказал тот же самый голос по-русски. – Не двигайтесь или вас просто застрелят.
Крепкие руки схватили Сосновского. Его кисти завели за спину и быстро связали какой-то бечевкой. Чьи-то ловкие пальцы пробежались по карманам. Вытащили все, включая сигареты, спички и блокнот с карандашом. На голову Сосновскому надели черный мешок из плотной ткани. Заурчал автомобильный двигатель, зашуршали шины, и Сосновского довольно бесцеремонно затолкали на заднее сиденье машины.
Пока его везли, Сосновский не слышал голосов, никто в машине не разговаривал. Он пытался высчитывать время и количество поворотов, но его похитители были не менее хитры. Или его специально возили по городу, петляя с улицы на улицу, или везли такой дорогой, по которой вообще нельзя проехать прямо. Такого места, куда можно так ехать, Сосновский не смог себе даже представить. В любом направлении из города можно выехать по одной, максимум двум или трем улицам. И незачем петлять. Значит, специально пытаются запутать пленника. Отсюда вывод: скорее всего, его сразу не убьют. Иначе ни к чему такие церемонии.
Наконец езда закончилась. Почему-то Сосновскому показалось, что машина заехала во двор. Подтверждением этому был скрип петель закрываемой створки ворот. Его вытащили из машины и молча повели в какое-то здание. Ступеней не было, поэтому Сосновский даже не споткнулся. Его просто завели в какое-то помещение, в котором не было эха. Чем там пахло, он почувствовать не мог, потому что мешок был плотным. Даже звуки проникали под него плохо. И вдруг ему нанесли сильный удар в солнечное сплетение. Сосновский охнул и согнулся, жадно хватая ртом воздух. Второй удар был нанесен между лопаток, и Михаил рухнул бы на пол и разбил себе лицо, но сильные руки его удержали почти на весу. Будут избивать, понял Сосновский и собрался весь в комок и, насколько получалось, стал ворочаться, пытаясь смягчать удары. Не хватало еще, чтобы ему сломали ребра или повредили внутренние органы. Били больно, сильно, дышать было нечем, но в какой-то момент Сосновский понял, что его бьют очень аккуратно. А потом с его головы сорвали мешок, и в глаза ударил яркий луч света от мощного фонаря.
– Отвечай, кто ты такой! – приказал все тот же голос, говоривший по-русски очень чисто.
– Кто вы такие и что вам от меня нужно? – сплюнув на пол, спросил Сосновский по-немецки.
– Отвечай по-русски, собака! – крикнул человек, которого из-за луча света Сосновский не мог разглядеть. – Мы советская разведка, и мы давно следим за тобой! Отвечай по-русски!
– Я вас не понимаю, – прохрипел Сосновский и тут же получил новый удар в солнечное сплетение.
Он снова задохнулся, и ему тут же под колено нанесли удар ногой, и Михаил оказался стоящим на коленях. Коленями он больно ударился о деревянный пол, порадовавшись, что пол не был каменным. Под ухо ему уперлось что-то стальное и холодное. Нет, не нож, это был ствол пистолета. Чья-то рука схватила Сосновского за волосы и рванула голову назад, чтобы он смотрел прямо на луч света. Он невольно прищурился, но его тут же ударили по лицу. Ударили странно: скорее это была пощечина, а не удар кулаком человеку, от которого требуют признаний.
– Не понимаю вас, – упрямо ответил Сосновский по-немецки. – Что вам от меня нужно?
– Ты враг, ты фашистский прихвостень! – продолжал выкрикивать человек за фонарем. – Мы, коммунисты, не знаем пощады к врагам. Или ты во всем признаешься и покупаешь себе жизнь, или мы сейчас тебя расстреляем. Ты сам выберешь свою судьбу.
Сосновский дернулся в руках людей, которые его крепко держали, и выругался по-немецки так, как ругаются в Берлине дешевые проститутки и сутенеры. Его тут же поволокли, не давая возможности переступать ногами. Едва не уронив в дверном проеме, его за связанные руки выволокли во двор, подтащили к каменной стене и прислонили к ней. В глаза снова ударил луч света. Перед лучом встали трое в темной одежде и подняли руки с пистолетами. Все три дула смотрели Сосновскому в лицо, он это чувствовал. Мужской голос выкрикивал команды по-русски визгливым голосом. Как будто сорвался на истерику из чувства ненависти к своей жертве. И когда прозвучала команда «по фашисту огонь», во дворе вдруг воцарилась гробовая тишина. Именно это определение вспыхнуло в голове Михаила. Понимая, что это все спектакль, игра, фарс, он вдруг животным нутром, которое запрятано глубоко в каждом человеке, представил: а если не фарс, а если сейчас и правда… Жутко, с ледяным лязгом щелкнул затвор одного пистолета, потом второго, самым жутким был третий щелчок, потому что вместо него мог, наконец, прозвучать и выстрел.
Едва удержав свое тело вертикально, Сосновский почувствовал, что рубашка на спине насквозь мокрая. А ведь они добились того, чего хотели, я ведь приготовился умереть. Вот скоты! А стрелять не стали. Ни холостыми, ни мимо
