Эльмира Нетесова - Женская месть
— Валь! Ты хоть сказала Ирке кто ее отец? — спросил внезапно.
— Она и так знает. С тобой все годы жила. Чего мне вас знакомить — родных людей?
— Хватит врать! Сама сказала, что я на ребенка не способен. А значит, Ирка не моя.
— Дурак ты, Захарка, что еще скажешь? От кого ж ей было появиться как ни от тебя? Она и характером твоя копия и к учебе ленивая как ты! И язык — бритва, весь в тебя! И все время за тебя меня ругает. Все требует домой вернуть. Сама бы давно пришла, да говорит, что в той ссоре я с Наташкой виноваты. Нам свое исправить надо.
— Ты не изворачивайся. Теперь уж таиться ни к чему. От кого родила Ирку? Ведь она на нас не похожа. Да и столько лет прошло, а ни одной беременности после юга!
— Тут не моя вина. Я очень хотела второго. Мечтала сына родить. Девка вишь как, не успела опериться, уже чья-то жена. Меня слушать не хочет. Свой муж имеется. Я ей никто.
— Ты не говорила о втором! Брехнула, что только на клизму гожий!
— Столько лет ждала второй беременности и все зря, — вздохнула баба, добавив:
— Вот и разозлилась, чего ж не понять? Моя напарница Томка за год по четыре, а то и по пять абортов делала. А нам хоть бы одного мальчонку Бог подарил, — простонала баба, продолжив:
— Тебя, как назло, будто заткнуло. Иль на своих дешевок весь истрепался, на них извел семя. Ну, а я причем? Столько лет ждала…
— На юг надо было смотаться. Снова какого-нибудь рыжего зацепила бы!
— Паршивец! По себе равняешь, правду говорят, коль свекруха блядь, невестке не поверит, такой и ты. Сколько я тебя с сучонками ловила, со счету сбилась. Ты меня ни разу, ни с кем не видел. Никто никогда не звонил и домой не провожал. Зато упреков и обид кучу стерпела от тебя. Хотя мне все бабы советовали разойтись с тобой.
— Чтоб самим зависнуть? — усмехнулся Захар.
— Да кому ты нужен? — сморщилась баба.
— А чего пришла, зачем зовешь вернуться?
— Дети зовут.
— Не бреши! На что я им сдался? Они давно забыли меня. Не звонят и не навещают. Тут только ты вспомнила, да и то не без повода. Мне, если хочешь знать, уже пять баб в хозяйки предлагаются уже сегодня. Хоть теперь любую из них бери и веди в избу. Так что не гонорись, Валюха! Я не засохну в одиночках, а вот ты попробуй найти себе мужика. В вашей своре, не только человек, зверь не уживется, по себе знаю.
— Захарий, в каждой семье свои сложности, наша еще неплохая. Все взрослые, каждый работает, не голодаем, в доме все есть. У других куда хуже, а и то не жалуются, терпят все. И ты нас не обсирай, мы не из последних. Да, не жируем, но и по помойкам не ходим. Вот рассчитается за ремонт машин Женька, и вовсе оживем. Легче станет. Вон наши соседи по лестничной площадке, совсем обнищали. Оно и понятно, пятеро детей, так им весь дом помогает выжить, кто чем. Никто их не обходит. А уж тебе и вовсе стыдно бедствовать. Одной душой живешь. Себя, конечно, сумеешь прокормить. Оно и пенсия неплохая, жить можно.
— Если с путевой бабой, почему бы нет? Вон вчера Фроська приходила. В бабы предлагалась. Все у ней имеется и дом, и хозяйство, и огород с садом. И сама молодая, всего сорок годов. Можно бы подумать, поговорить, зайти в гости, но заковыка имеется. С нею сын инвалид живет, совсем калека. Я уже одну чужую вырастил. Второй раз в эту петлю головой не полезу. Не хочется жить для кого-то. Неблагодарное это дело. Хотя сама по себе баба очень хорошая. Никто плохого слова о ней не сказал. С мужем честно жила, хвостом не крутила.
— Коль такая она пригожая, чего ж замуж не берут, сама в жены предлагается? — не поверила Валентина.
— А ты чем лучше? Тоже за мной приплелась, — напомнил Захар.
— Я к своему, к законному, с каким сорок лет прожито. Мне не совестно. Не отнимаю и не отбиваю ни у кого. Свое вернуть хочу.
— Нет, Валька, не будет по-твоему. Как бы ты нынче не мела хвостом, паскудный свой след в памяти оставила. Не могу твоих слов забыть, как ты от них не открещивайся. Хоть ты и называла меня козлом и бараном, свои мозги и гордость имею, не потерял имя свое.
— Ты отрекаешься от нас? Вовсе совесть потерял?
— Если кто и терял совесть, так это вы. Женька с Иркой чужие. С них спрос малый. А вот ты с Наткой вовсе бесстыжие. Тебе ль меня стыдить?
Они еще долго спорили б, если б не пришла к Захару бабка — Дмитриевна. Та принесла целую сумку обуви в ремонт. Поставила ее возле печки и, грузно опустившись на стул, завизжавший жалобно на весь дом, сказала, вытерев лоб:
— Еле выбралась до тебя. Ну, надо же так обноситься, что ни одной крепкой пары обувки нет. Вся подранная, потертая, ни на что не похожая. Надеть не можно, а и смотреть гадко. Ладно, детвора голожопая и босая, самим во двор выйти не в чем. Во, дожили с ентим кризисом. Жрать нечего, срать тоже нечем. Сами б ладно, а детвору жаль. Моим молодым сам Президент велел рожать. Платить обещал. Они поверили. Уже двоих родили, а денег не дают. Чем детву кормить? Во-о! Говорила я своим, чтоб не верили, не развешивали ухи. Нам тоже вожди обещались в коммунизм всех привести. И говорили, мол, немножко потерпите, мы обязательно победим и придем. А кого победим? Куда придем? Сколько годов ждем, все с тою же голой жопой и голодным пузом. Это все ихнее светлое будущее? Скажи, Захар, почему мы так глупо живем? У негров в Африке машины и компьютеры, хоть они не работают. А мы вкалываем и ни хрена не имеем. Негры свои фрукты нам продают. Больше ничегошки не умеют, только по деревьям лазят. А ведь живут. И хватает им, и никакой кризис их не достанет в тех джунглях, и в задницу не клюнет. А потому что их на деревьях не поймать. Вот об чем я и базарю, им даже одежу куплять не надо, потому что жарко и те негры голышом у себя бегают. У них хлебные деревья растут! Слышь, Захарий! Им за это и платить не надо. Сорвал буханку, иль батон, лопай сколько влезет. У них все имеется. А чего не хватит, поймают и сожрут. А что, Захарий, поехали к ним, поживем, как в раю.
— Нет, я жару не переношу.
— А как в бане паришься? — удивилась бабка.
— Я моюсь. Жар сердце не выносит.
— С чегой-то эдак? Мой дед в девяносто годов парился в бане. Видать баба у тебя корявая, что сердце твое посадила, сгубила опрежь времени. Сердце у мужиков должно молотить без сбою. Вона, как у мово деда! Было напарится, пару стаканов первача примет, огурцом загрызет и пошел по соседкам озоровать. Вот это сущный мужик!
— Шутишь Дмитриевна! В такие годы еще по бабам? Что он с ними делал?
— Ой, Захарка! Да нешто ты про него не слыхал? Он так и помер на бабе. Вот такой конфуз случился. Малость осрамился, силенки не просчитал. А так бедовый был, крепкий человек. И помер в мужиках! Ему стыдиться было нечего. Правда, малость бабу спужал. Ну, да той сорок годов. Молодая еще. Деда мово жалела. Она с им часто бедокурила. Слышь, Захар! И ты себе молодку заведи, глядишь, проживешь подольше. В нашем околотке полно баб, всяких! И тебе сыщется, — смотрела, как человек закончил чинить ее сапоги, взялся за ботинки младшего внука.
— Во, ентому Колюньке, чью обувку чинишь, всего двенадцать годов. Весь в деда пошел пострел. Ужо мужик! Того гляди мальца своего за руку приволокет. Скороспелая пошла нынче мелкота.
Захарий головой качал осуждающе. Дмитриевна, приметив это, рассмеялась:
— Мой Колюнька не только до баб вострый, он ужо на тракторе вместе с отцом вкалывает. Кому огород вспашут, другому дрова иль сено привезут. Без работы не сидят ни единого дня. А и копейка в дом идет живая. С утра дотемна чертоломят. У нас в роду все мужики такие — моторные, без дела не сидят. Все у них в работе. Так-то и дед, до последнего дня пчеловодил. Только с последней пчелой оплошал.
— И ты ему за это не навешала? — встряла Валентина.
— Кому? Покойнику? Ты, в своем уме, дура? Он же помер на той бабе! Фельдшер сказал, что если б один стакан первача хлопнул, все обошлось бы. Он же два саданул, давление и подскочило, какой-то сосуд не выдержал и лопнул сдуру Острамил деда!
— И ты еще его жалеешь? — округлились глаза Валентины до неприличного.
— Понятное дело, жаль человека. С им шестьдесят три года прожили как единый день. Все радостью помечены, как звездами небушко.
— Хорошие звезды, коль изменял что борзой! Ему бы любая таких на загривок наставила, что и голову не поднял бы! — возмутилась Валя.
— Потому ни на любой, а на мне оженился и ни разу об том не пожалел. Душа в душу жили и голубились. Ить изменяют мужики ни хреном. Что он? А вот когда любить перестают, остывает сердце и уходят голуби из семьи насовсем, без оглядки и тепла, без сожалениев и памяти. Вот это и есть измена, самая горькая разлучница, нет ее больней. А мой дед только шалил. Душою всегда моим оставался, — улыбалась Дмитриевна озорно и молодо.
Валентина смотрела на старуху удивленно и растеряно, так и не поняв ее.
Бабка забрала отремонтированную обувь, вытащила из кошелька деньги, отдала Захарию, спросив робко:
