Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
— А ты приходил зачем? Припомни! Вот за этим! — яростно пришлепнула она ладонями по тугим бедрам. — Первым делом бутылку на стол! Чего стесняться, война все спишет, русская баба в ауле, пользуйся!
— Фая… Фаечка! — он ошеломленно вглядывался в нее. — Я же свататься приходил.
— Что?…
Торопясь, заглатывая слова, стал объяснять Ушахов свой прошлый горький визит, проламываясь сквозь несуразицу их отношений, пугливую настороженность этой одинокой, отчаянно гордой женщины:
— Думал, призовут скоро… Третий рапорт в наркомат отослал, в разведку просился, рассчитывал: кого, если не меня? А к тебе давно тянуло. Я себя по-всякому ломал: кобель старый, седой, трижды стреляный, жених — всему аулу на смех. А потом совсем невмоготу стало, день тебя не увижу, хоть волком к ночи вой.
— Господи, Шамиль…
— Ну и решился. Думаю, если хлопнут в чистом поле, хоть имя чье вспомнить будет. Десять лет холостяк, к мужикам в основном прислонялся на ночевках под одной буркой. Привычка сработала: идешь в гости — бери бутыль, будь она проклята. Если бы знал, что так из-за нее встретишь…
— Что ж ты сразу, тогда, не сказал такого?
— Фая, я ведь пулю в лоб решил не из-за того, что на Исраилове спекся. Из капитанов в рядовые выставят — переживу, фашиста на фронте и рядовым зубами грызть можно. А сегодня вроде итога подбил: ни тебя, ни фронта, ни Гришки Аврамова. Вильнуло в сторону мое начальство: от друга паленым запахло.
Рвался голос у Шамиля, щурились, слезились, как от нестерпимого света, глаза. Недоговаривал. Не мог сказать сейчас Фаине еще одну причину, заставившую поднять наган к виску. Расползалась с фронтов тараканья рать дезертиров. Он их ловил, допрашивал. Озлоблением, ярой ненавистью опаляло капитана на допросах, будто не приведенные под конвоем, а он, Ушахов, слинял в первом же бою, плюнул в попавшего в беду великого соседа — Россию, истекающую кровью, и удрал в горы отсидеться, переждать, чем дело кончится.
Он слишком устал смотреть в дымящиеся злобой зрачки, выслушивать оправдания или проклятия себе, вайнаху, отторгать судорожные попытки надавить через родственников, мулл на его вайнахскую общность с теми, кого допрашивал, — с дезертирами. Он устал носить на плечах ломающую тяжесть вины за плодящиеся в горах шайки. И был бессилен что-то изменить. Он мог пресечь, покарать десяток-другой случаев дезертирства, но не мог одолеть нарастающую эту волну, в основе которой лежала чья-то изощренная злая воля и, главное, хищно-жиреющая гнил советского аппарата в горах. И ничего не изменится здесь, кого бы не слала Москва в каратели, как бы не понукал Шамиля его друг Аврамов… Бывший друг — резануло вдруг по сердцу.
— Шамиль, миленький, может, обознался ты там, в наркомате? — пробился к нему голос Фаины. — Может, показалось тебе про Аврамова? Все знают: вы же как родня с ним, сколько раз он с женой у тебя был. Может, ты чего не понял?
— Не знаю, Фая, ничего не могу понять! Я там подумал, с ума схожу. Слышу Гришку и себе не верю. В приемную Аврамов вышел, а вернулась кукла заводная, бешеная, с его голосом. Не бывает так! — крикнул он с мукой в голосе, корчась в нестерпимом своем горе.
Потрясенная отчаянием этого бесстрашного человека, о делах которого ходили легенды, задохнувшись в нежности к нему, Фаина скользнула к Ушахову, обняла и вжалась в него, не просила защиты — сама защищала:
— Шамиль, хороший мой, я виновата! Я ведь тогда ждала тебя, ночами в подушку выла — когда придешь? А пришел, сама не знаю, что накатило… Сколько ж мы с тобой счастья нашего упустили! Сегодня Фариза прибежала, вся зареванная, ее дядя на машине привез из города. Про увольнение свое рассказала и про тебя. У меня ноги как отнялись. Тут Апти кормить, собирать в дорогу надо, а я сижу, подняться не могу. Фариза одна мечется. Вышла их провожать за калитку, еле стою. Они на дно балки спустились, ушли, а меня будто кто в бок толкнул. Повернулась — ты с поднятым наганом. Г-гос-поди! Откуда только силы взялись… Ты обо мне хоть подумал?!
* * *Аврамов, выйдя из наркомата, почти бегом пересек двор, сел в машину на заднее сиденье, с треском захлопнул дверь. Глядя в стриженный под бокс затылок Сапрыкина, строго велел:
— Дамирев (Даешь Мировую Революцию!) Кузьмич, рвани-ка на Щебелиновку, в гостиницу.
Затылок Кузьмича струил «Шипр» и стойкую уверенность, что ежели тихо ехать, то дальше будешь. Машина сонно урчала, брезгливо переваливаясь на колдобинах, и Аврамов с немалым напрягом удерживал собственную руку, норовившую с треском шлепнуть невозмутимую потылицу.
В номере не было ни вещей Ушахова, ни его самого. Аврамов, плюхнувшись уже на переднее сиденье, бросил Дамиреву Кузьмичу сквозь зубы:
— Гони в Хистир-Юрт!
Сказано это было так категорично, с упором на «гони», что носитель лозунгового имени, покосившись на раскаленного шефа, рванул с места со скрежетом и колесным визгом, как и полагалось доблестной оперативной милиции.
В райотделе Аврамов захватил с собой двух бойцов-новобранцев. Начальник, как и следовало ожидать, сегодня не прибывал. Дома Ушахова тоже не было — ключ лежал, как всегда, под половиком на крыльце. Аврамов, изнывая сердцем, беспомощно оглядел холостяцкое тусклое запустение. «Да где же Шамиль? Не дай бог…» Дальше он додумывать не стал: похолодела спина в предчувствии.
Тут полковника опалила догадка: Фаина! Он толкнул спиной дверь, вымахнул в коридорную полутьму. Пробегая, зацепил лбом колесо висевшего на стене велосипеда, и тот, с грохотом и звоном обрушившись, рванул педалью карман на груди.
Он слушал Фаину, чувствуя, как слабеют, отпускают его тиски безысходности. Изумленно напитываясь целебной благодарностью к этой женщине, которая доверилась ему, позволила наконец избрать себя, он услышал торопливую плотную дробь сапог на крыльце. Растущий грохот уже вспухал в сенях. И когда осязаемая, жуткая реальность этого грохота распахнула дверь в комнату, Ушахов осознал: явилась беда, о которой он успел почти забыть.
Беда стояла на пороге: Аврамов и два бойца. Полковник был бледен, встрепан, полуоторванный карман на гимнастерке воинственно торчал углом вперед. Замнаркома в упор смотрел на капитана. И, отброшенный этим взглядом в недавнее прошлое, готовясь к самому худшему, сказал Шамиль сквозь примерзшую к лицу улыбку:
— Нашел, значит, и здесь. Тонкий нюх у тебя, Григорий Васильевич.
— Не жалуюсь, — согласился Аврамов. — Тебе было приказано находиться в гостинице. Почему нарушил приказ?
— Что же вы с ним делаете? — надорванно вскрикнула Фаина. — Он трижды бандитами стреляный! Неужто вся служба, кровь его не в зачет для Советской власти?
— Мы тут сами разберемся, Сазонова. Выйдите, — приказал Аврамов. Смотрел он, не отрываясь, на кобуру капитана.
— Это куда мне выходить из своего дома? Может, выселишь?…
— Не заставляйте применять силу, — едва заметно поморщился полковник. Под глазом явственно дергалась жилка.
Уже не сдерживая себя, ненавистно крикнула хозяйка в каменно-замкнутое лицо наркома:
— С бабами-то легче справиться, начальник! Ты бы с немцем шел так воевать, как с нами воюешь! Ничего, есть еще правда, осталась! Я до Кремля, до самого Калинина, дойду, я…
— Уходи, Фая, — попросил Шамиль.
— Да что же это, Господи! Он от позора стреляться собрался. Если б не я… Таких, как Шамиль, по трибуналам растолкаете, с кем фашиста бить станете, командир? Мало вы крови людской невинной пролили, мало?! Оттого и фашист под Москвой вас уму-разуму учил!
Она выбежала. За дверью что-то звякнуло, грохнуло, покатилось по полу. Затем, перекрывая все, выплеснулся из сеней надорванный воющий плач, ознобом мазнувший по спинам мужиков.
— Сдай оружие, Ушахов, — велел Аврамов. Все чаще дергалась у него жилка под глазом.
— Опять? Что это моя хлопушка именная вам покоя не дает? — вкрадчиво осведомился Ушахов, мягко, по-кошачьи, пружиня торсом.
— Разоружить! — хлестнул приказом Аврамов.
Молоденькие конвойные, серея лицами, шагнули к капитану, поднимая винтовки, но встали, наткнувшись на бешеный окрик, на смотрящий в упор наган:
— Стоять! Смир-но! Охотнички за капитанским мясом… Ну-ка, телок… Ты, ты, к тебе относится. Кру-угом! Винтовку в угол. Вот так. И ты тоже. Лицом к стене! Руки на стену! И не шевелиться, пуля нервных обожает.
И, убедившись, что конвойные уже не помешают ему, высыпал капитан перед полковником каленные горечью вопросы:
— Ты думал, я бараном перед тобой стоять буду, повязать себя дам? Легко жить хочешь, полковник. Ну, что делать будем, начальник? Мне теперь назад хода нет.
— Не дури, Шамиль, — одними губами сказал Аврамов, завороженно глядя в зияющий зрачок нагана.
— Смотри, даже имя вспомнил! — удивился Ушахов. — Продал ты Шамиля с потрохами, продал генеральским лампасам и писульке той из Москвы. Как ни крути, мне теперь на вас три пули истратить придется. И в горы, к абрекам. Что, не хочется помирать, полковник?
