Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
Ушахов вздрогнул, застонал. Что это было? «То не Гришка, кто-то другой из приемной вернулся… Будто и не тянули вместе разведку в гражданскую, не выковыривали из Советов Митцинского, будто и не грелись друг о друга двадцать предвоенных лет… А теперь — мордой в грязь, публично! За что? Наложил в штаны бывший командир? Смялся под запиской из Москвы? Время лихое — и не такие ломались… Ломались и не такие! Не мог Гришка скурвиться. Тогда почему?» Сердце всполошенно билось в грудном капкане, вонзая боль под самую лопатку.
Оскользаясь сапогами на земляных рыхлых ступенях, Шамиль стал спускаться в балку, цепляясь за шершавые мокрые стволы. Небо сеяло изморось. Капли, срываясь с голых крон, с треском плющились о брезент плаща. Ласточка задержалась на краю обрыва, зарывшись копытами в прелую листву. Хозяин одолел глинистое месиво на дне балки и теперь поднимался по противоположному склону, мелькая меж стволов, ни разу не оглянулся, не позвал. Лошадь коротко тревожно заржала, напрягая круп, стала спускаться следом, осторожно вминая копыта в раскисшую, сметанно-скользкую глину, всхрапывая от натуги и страха.
Ушахов выбрался наверх, к дощатому забору. Уцепился за ствол дубка на краю обрыва, обнял его, прижался щекой к мокрой коре. Потревоженная крона дрогнула, капельный град забарабанил по плечам, по капюшону.
Ну вот и все, приехали. Дальше — некуда. Дальше забор с шелушащейся краской, разъятые щелями доски. За досками — дом Митцинского, обветшалая грузная махина, запущенные, облупленные времянки и сараи, одичалый сад, буйно заросший чертополохом. Там, за забором, неслышно теплились две жизни: Фариза, сестра Митцинского, стенографистка наркомата, и квартирантка ее Фаина, заведующая сельмагом. Фариза бывала здесь наездами, раз в несколько месяцев, жила у дальних родственников и работала в Грозном, поскольку сын ее Апти, заядлый охотник и бродяга, бывал здесь еще реже. Гачиев уволил ее сегодня.
Некогда грозное, надменное гнездо заговорщиков дотлевало теперь в затяжной агонии, шуршало осыпающейся известкой, потрескивало подгнившими балками, повизгивало на ветру несмазанными форточками.
Сюда привел Ушахова далекий саднящий нарыв в памяти. С этим домом повязан он до конца жизни — не сбежать, не вырваться из его плена. Здесь он встал на ноги как чекист, здесь поселилась женщина — единственная отрада в его жизни. Сюда и пришел итожить прожитые годы.
Время, спрессованное в плотный ком, скользнуло мимо, обдав тугой волной тоски. Впереди трибунал, в лучшем случае штрафбат, фронт. Нет, не будет фронта. Это — свечка в ночи, колышется, трепещет на ветру, вот-вот погаснет. Реальность — расстрел. Удружил замнаркома по старой дружбе за упущенного Исраилова, за неподчинение. Потом зароют, как собаку, чтобы не смердил. Нет, лучше самому.
Он расстегнул кобуру, вынул наган. Холодная рубчатая рукоятка плотно легла в ладонь. Дохнул на тусклое серебро пластины с гравировкой, сдвинул предохранитель. Страха не было. Все тело до последней клетки затопила тяжкая ядовитая усталость. «Ну что ж… Все, что ли?… Вот так, вот здесь». Сухо хлопнет выстрел, отзовется только воронье.
Чувствуя, как взбухает в нем озноб от самых ступней к груди, подпирает горло, он стал поднимать наган к виску.
Коротко взвизгнула неподалеку калитка, с шорохом осыпались по склону комья земли. Мучительно выбираясь из затопившего его небытия, Шамиль разлепил стиснутые веки, откинулся к забору, скрипнул зубами: «Кого черт несет? Подохнуть спокойно не дадут».
Не опуская нагана, с усилием повернул голову. За густым частоколом темных стволов обозначились две темные фигуры, стали спускаться на дно балки. За спиной мужчины торчал ствол карабина. «Апти, — вяло ворохнулось в сознании. — Фариза пошла провожать сына… Фариза? Откуда она здесь, как попала сюда раньше меня?» Впрочем, это уже не имело никакого значения, как и все остальное.
Неожиданно подумал: «А ведь это я смял судьбу парня». Апти покидал дом матери через калитку в заборе, уходил задворками, тайком. Изгой, подкидыш.
В бесконечной дали минувшего двадцатилетия бесшумно вспыхнул взрыв его, ушаховской гранаты. Гибкой плетью лениво падал в бешеный поток реки перерубленный взрывом висячий мост. С него сорвалась в воду грузная фигура Ахмедхана. Черным поплавком запрыгала в белогривых волнах голова. Стеклянная стена водопада всосала и накрыла ее.
Далекая вспышка гранаты Ушахова хлестнула тогда по Фаризе («А ведь плакала в наркомате из-за меня, измордованного, стенографировала и плакала!»), по человеческому зародышу в ней, искорежила ее судьбу. И об этом сейчас знает только он, «бандпособник» Ушахов, он да река, поглотившая Ахмедхана. А зародыш вырос…
Фариза и квартирантка Фаина срослись душами в одиночестве, обстирывали, обихаживали парня, когда он раз в несколько месяцев спускался с гор. Фаризе посылали в город телеграмму, и она приезжала. Они уже свыклись с его судьбой, грели парня нерастраченным теплом сердец. Где бы он ни был, над ним висела грозовая неприязнь аула. Аул ненавидел его отца — Ахмедхана, и вал этой ненависти захлестнул краем своим сына, имевшего несчастье стал физической копией своего отца. От такой ненависти не отскрестись, не отмыться, липкая, едучая, она день за днем разъедала душу. Отторгнутый аулом за звериную жестокость отца, ни в чем не повинный сын стал легкой на взлет ночной птицей, избегал света и людских глаз.
Когда внизу все затихло, Ушахов снова поднял наган. Женский отчаянный крик ударил его в самое сердце. Он развернулся. По размокшей листве вдоль забора бежала к нему Фаина. Как он не заметил ее?!
Он зарычал в бессильном отчаянии: да сколько же можно! Уперся взглядом в искаженное криком, мучительно-желанное лицо, выдохнул:
— Перестань орать!
Не останавливаясь, с маху уткнувшись ему в грудь, она хлестнула Ушахова по щеке, откинулась назад, ударила наотмашь еще раз.
— Баба! Тряпка! Нюни распустил! Юбку тебе носить вместо штанов! — Упруго нагнулась, рывками сдирая влипшую в тугие бедра юбку. — Ну?! Что стоишь? На! А мне штаны свои давай!
Опустив наган, оторопело пятясь от юбки, он уперся спиной в забор.
— Какого черта… Люди увидят. Надень!
— Не хочешь?… Отдай! Давай его, миленький, давай, горе ты мое…
Отобрала наган и, ухватив Ушахова за руку, потянула за собой, пришептывая:
— Идем… Да идем же скорей! Ну, мне долго телешом стоять?!
Он сидел на табуретке. Табуретка стояла посреди кунацкой. За неплотно прикрытой дверью переодевалась Фаина. Там что-то шуршало, потрескивало. Гулко, густым медовым звоном ударили настенные часы, и Ушахов, тряхнув головой, наконец очнулся. Он все еще жил, дышал. Били часы. Теплым ореховым светом сочился комод напротив, тая в сумраке недр сизую блесткость хрусталя.
Открылась дверь, вошла Фаина. Синее сияние влажных глаз, полотняная вышитая кофта, тугой русый узел волос на голове. Из домотканой суровости серого холста в земляной пол упирались точеные ноги.
Жадно трепетавшими ноздрями, всей грудью Ушахов вдыхал теплую обжитость дома. Пахло воском, свежим хлебом, желанной женщиной. Глубоко, судорожно вздохнул и, завороженно глядя на Фаину, сказал:
— За что ж ты меня так? Капитана, орденоносца, грозу бандитов — оплеухами среди бела дня.
— За дело.
— Героическая женщина! Хоть в оперативники бери. Пойдешь?
— Попроси хорошо, подумаю.
— Неужто пожалела?
— Нужен ты мне. Нашли бы еще тепленького возле дома — по допросам затаскали бы… У вас это получается.
Он машинально отметил, как трудно ей далось это «тепленького». Глубоко спрятанный ужас на миг проступил на лице.
— Вперед на три хода смотришь.
— Ага. Стараюсь.
— Ну… Вроде все выяснили. Пойду я…
— Не держу.
— Плачешь-то чего?
— Для разнообразия. Не все ж хихикать.
— Наган-то отдай.
— Возьми.
— Так пойду я…
— Иди-иди, отставной козы барабанщик.
— Успела оповестить? — изумился Ушахов. — Кто?
— Сорока на хвосте принесла.
И тут он вспомнил: Фариза. Вот только когда успела стенографистка раньше его… Отчаянно маясь прежней недоступностью Фаины, которая теперь спасла его от самого себя, выдохнул он стонуще, безнадежно:
— Черт меня дери, подохнуть спокойно не дала. Зачем в дом вела, зачем я тебе?
— Ты что из меня жилы тянешь? Зачем вела?… Зачем мужика баба в дом ведет, растолковать?
Окончательно сбитый с толку, обескураженный ее злым выкриком, он качнул головой, пожаловался беспомощно:
— Ничего не понимаю… Ты же полгода назад меня отсюда, из этой комнаты, вытолкала, сказала, чтобы ноги моей больше здесь не было.
— А ты приходил зачем? Припомни! Вот за этим! — яростно пришлепнула она ладонями по тугим бедрам. — Первым делом бутылку на стол! Чего стесняться, война все спишет, русская баба в ауле, пользуйся!
