Эльмира Нетесова - Стукачи
Все познали на себе жестокую цену зависти одурелой толпы. Только из нее появлялись никчемности, падшие, до стукачества. Из нее появились чекисты, жиревшие на конфискованном имуществе расстрелянных, ни в чем не повинных людей. Коль сами не способны были заработать, нажить, отнимали, отбирали силой якобы в пользу государства, которое никто не мог прокормить и насытить: даже громадные северные зоны, появившиеся тысячами по всей стране, где зэки с утра до ночи вкалывали даром, на свою свободу, которую отняли у них, не простив превосходства — морального или материального, — значения особого тому не придавали. Утверждая общее для всех равенство: не высовываться и не выделяться.
И летели головы с плеч ученых. А зачем они оказались умнее толпы? Кого не убили — надолго упрятали, до самой смерти…
И все ж… Ну что ты с ними сделаешь? Опять концерт затевают. Нагрели печурку докрасна, чтоб задницы зрителей к шконкам не примерзли. И, образовав круг, хохочут, словно на воле, на домашней вечеринке, где-нибудь на Фонтанке иль на Арбате.
— А теперь вы, вражьи морды, предатели и шпионы, отпетые затычки буржуев и империалистов, прослушаете популярнейшую из всех песен о вожде народа Иосифе Виссарионовиче Сталине! Исполнитель, небезызвестный всем Луки Евгений. Но таким он был давно. Сам забыл. Прошу аплодисменты!
И в круг входил рыжий, всегда улыбающийся Женька, В руках, вместо гармошки, пара ложек. Он на них лихо себе подыгрывал.
Евгений откашлялся. Поклонился зрителям и запел, краснея от внимания:
Товарищ Сталин, ты — большой ученый,
В языкознании — познавший правды толк,
А я — простой, советский заключенный,
Ты мне товарищ, словно брянский волк.
За что сижу? По совести — не знаю,
Но прокуроры строги и умны,
Я это все, конечно, понимаю,
Как обостренье классовой борьбы…
Вчера мы хоронили двух марксистов,
Мы их не укрывали кумачом,
Один из них был правым уклонистом.
Второй, как оказалось, ни при чем…
Живите ж сотню лет, товарищ Сталин!
И если даже сдохнуть надо мне,
Я знаю, много будет чугуна и стали
На душу населения в стране…
Зрители на шконках и вовсе приуныли. Себя вспомнили. Аресты, допросы… А за что? Кому мешали они?
Женьку никто не слушал. Грустно стало. Самойлов тоже растянулся на своей шконке. Колхоз вспомнил. Памятью пошел по улице, в каждый дом заглянул. И вдруг до его слуха хохот дошел. И обрывок песни:
…Ходит вкруг да около Черный воротник,
Сталинские соколы Кушают шашлык.
А ночами, а ночами,
Для общественных людей,
Для высокого начальства
Кажут фильмы про блядей!
На экран уставится —
Жирное мурло,
Очень ему правится —
Мерилин Монро!
Зэки аплодировали так азартно и долго, что не услышали, как в барак ворвалась охрана. Кто-то из сук успел настучать о концерте, и зэков выгоняла охрана на мороз. За сорок на термометре…
— Лечь! Встать! Лечь! Встать! — орал взбешенный начальник охраны. И все допытывался: — Кто пел? О чем пел?
Молчали. И снова по команде лицом в снег. Измотал окончательно. Но политические всякое видывали. Своего не выдадут. Вот только бы очередную суку найти… Кто настучал начальству? Кто уходил из барака во время концерта?
— Встать! Лечь!
Потом на морозе вспотевших не меньше часа под автоматами охраны держал начальник. Сам замерз. Но не уходил.
— Сдохнете все, как один! Пока не признаетесь!
И тогда Женька сам выкрикнул:
— Я пел! Больше никто!
— Что пел? — подскочил к нему начальник.
— Продолжу концерт! — разодрав онемелые от холода губы, мужик запел:
У лошади — была грудная жаба,
А лошадь, как известно, не овца,
Но лошадь — на парады выезжала —
И маршалу об этом — ни словца.
Начальник охраны слушал настороженно, молча. Не перебивал.
А маршал — бедный, мучился от рака,
Но тоже на парады выезжал.
Он мучился от рака, но, однако,
Он лошади об этом не сказал.
Молодые охранники захихикали. Но до начальника смысл песни пока не дошел.
Вот этот факт — великая эпоха,
Воспеть велела в песнях и стихах,
Хоть лошадь та давно уже издохла,
А маршала сгноили — в рудниках…
— В шизо! Я тебе, паскуда, покажу, как над нашими маршалами смеяться! — побагровел начальник охраны. И заорал, заметив усмешки зэков: — В шизо! На месяц! Уведите! А вы, скоты, живо в барак! Услышу хай, всех в шизо загоню! Стряхну спесь со свиней! Ишь, жир нагуляли, резвиться вздумали!
Охрана прикладами вбивала политических в барак. После этого случая пятеро свалились с воспалением легких. И не смогли встать на работу.
Среди заболевших впервые оказался Самойлов. Когда утром всех стали поднимать по гимну, Иван Степанович не удержался на ногах, упал в проходе между шконок.
— Встать! — услышал над ухом окрик. Попытался. Но не смог.
— В барак их к фартовым! Пусть запетушат! Запомнят, как впредь симулировать! — распорядился начальник охраны, усмехаясь криво.
Охранники подхватили пятерых под микитки, собираясь выполнить приказ.
Самойлов почувствовал, что на сопротивление сил не осталось. И взглядом попрощался с Абаевым, когда его поволокли мимо Бориса.
— Не тронь мужиков! Оставь их! Прошу, как человека! — послышался голос бригадира политических.
— Прихватите и этого крикуна!
Охранники кинулись к бригадиру, и тут словно оцепененье пропало. Зэки со всех сторон кинулись на охрану и начальника.
Кто-то сдавил его за горло, матеря на чем свет стоит. Другие долбили его головой о бетонный пол. Охранники в ужасе пытались отбиваться, но их смяли, стали измываться нещадно, выкручивая, ломая руки и ноги.
Кто-то вздернул над парашей начальника охраны и доской от шконки считал его ребра. У того глаза вылезали из орбит. А мужики окунали его головой в парашу и, подержав в ней, снова поднимали за веревку.
— Гнида зажравшаяся! Тебя самого запетушим до смерти. И утопим в параше, где и родился ты, козел вонючий! — обещали политические.
На шум в бараке вбежала охрана с постов. Поднялась стрельба из автоматов — вверх. Зэков вбили в пол лицами. Выволокли избитых охранников, еле дышавшего начальника. Доложили операм. Те, прослышав о бунте, всполошились. Решили проучить политических жестоко. И, узнав от избитых имена зачинщиков, выдернули их из барака. Вздумалось расстрелять на глазах у всех. И связанных мужиков построили среди двора. Перед ними замер взвод охраны.
Начали выгонять зэков, чтоб увидели незабываемое зрелище. Чтоб оно в памяти вечной зарубкой осталось.
А тут за воротами внезапно машина нетерпеливо засигналила.
— Кончай их! — приказал начальник зоны охранникам.
Самойлов со связанными руками повернулся к Абаеву:
— Прощай, Борис…
В это время в ворота кулаком ударили.
— Комиссия из Москвы! Живо открывайте! — послышался злой, хриплый голос.
У начальника зоны колени подкосились.
— Отставить! В барак скотов! Сами все по местам! — поторопился вернуться в кабинет.
Впопыхах охрана забыла развязать руки политическим, их так и загнали, спешно закрыв дверь.
— Ну, теперь нам не миновать «вышки», — невесело бросил кто-то.
Но вечером в барак пришли без охраны и всякого сопровождения четверо людей. Глянули в свой список. Назвали фамилию Ивана Степановича, бригадира, еще троих — из ученых, потом и Абаева.
Всех попросили пройти с ними в спецчасть зоны.
— А что вам нужно от наших людей? — не сдержал любопытства и страха за мужиков старый профессор.
— Поговорить хотим.
— А нельзя этот разговор провести в бараке?
— Нет. Это невозможно, — ответили гости.
И зэки, еле попадая в рукава телогреек, уже не ждали для себя ничего хорошего.
Барак и вовсе притих. Медленно тянулись минуты ожидания. Вот и час прошел. Еще два часа… Лишь к вечеру вернулись мужики в барак. Иные сразу на шконки слегли, другие — молча сидели, уставясь недвижно в одну точку.
— Зачем вызывали?
— Для разговора, — вяло отвечали люди.
— О чем спрашивали?
— О разном говорили. О прошлом…
— Разве мало о нем в наших делах написано?
— Подробностями интересовались.
— А почему бригадира с вами не отпустили?
— Не знаю, — сам не понял Самойлов.
Бригадир вернулся затемно.
— Накрылось начальство! Всех под задницу — с работы вон! — сказал с порога весело.
— А нас куда? — подняли зэки головы.
— Всех, кого вызывали, до выяснения обстоятельств — в другую зону!
— Вот так комиссия! Это куда ж хуже Сахалина? Под расход? — ахнул кто-то в темноте.
— Дальше Сахалина зоны не построили. А значит, бояться нечего…
Иван Степанович лежал с закрытыми глазами. Его знобило. Он то ли дремал, то ли бредил…
