Михаил Нестеров - Возмездие: никогда не поздно
Вечером следующего дня Виктор Биленков пришел к Маевскому без предварительного звонка. То есть звонок был — по домофону. «Это Виктор. Есть минутка?» Из решетки переговорного устройства вырвалась на волю ирония: «Хм». Затем щелкнул электронный замок, и журналист перешел на серьезный тон: «Поднимайся на четвертый этаж». Виктор считал не марши, а ступени, и давались они ему тяжело, как будто он разом подряхлел лет на сорок-пятьдесят. Болело каждое ребро. Он обрел способность считать позвонки, подразделяя их на болезненные и крайне болезненные. Ему казалось, эта боль пришла навсегда и не отпустит его даже в гробу, когда к его позвоночному столбу приколотят доски. Проконсультироваться бы на этот счет у Хатунцева, но старый душегуб мертв, слава богу.
Маевский поджидал незваного гостя на лестничной клетке: в легком спортивном костюме и домашних тапочках, взъерошенный, как будто Биленков поднял его с кровати. Они поздоровались. Гость разулся и оставил обувь на коврике, рядом с ботинками хозяина.
— Как самочувствие? — поинтересовался Маевский, прикрывая за участием тонкую насмешку.
Гость пожал плечами и содрогнулся от острой боли, прострелившей его от затылка до поясницы.
— Бардак в голове и теле, — простонал он.
— Сегодня ты один, без своей спутницы?
— Я оставил ее один на один со своими книгами.
— Правда? И что она читает?
— Детские книжки для взрослых: «Гарри Поттер», «Властелин колец»… Ты сегодня не работаешь?
— Хорошо быть свободным от работы, но также хорошо быть при деле. У каждого периода свои прелести и преимущества.
— Хорошо сказано, — не мог не оценить Биленков.
— Это сказал Гарри Гаррисон, — пояснил Маевский. — Еще он сказал: «Либо жизнь вне условностей общества, либо смерть от абсолютной скуки. Сегодня надо делать выбор: все или ничего. Чтобы сохранить свою психику нормальной, я выбрал все».
— Иными словами, чтобы не свихнуться, ты принял предложение Жердева.
— Ну, что-то в этом роде. Выпьешь что-нибудь?
— Что у тебя есть?
— Водка, пиво.
Биленков выбрал первое:
— Водку. Ты читаешь Гаррисона или так, дергаешь из его книг цитаты?
— Он умер недавно, и я пролистал пару его книг.
— Вроде как отдал должное.
— Можно и так сказать.
— Понимаю…
Маевский оперативно сервировал низкий стол с зеркальной поверхностью, на котором отразилась запотевшая бутылка водки, стопки, салатница с аппетитными кусочками селедки и колечками лука под тонким слоем подсолнечного масла.
— Дверца твоего холодильника открывается в советский гастроном?
— В точку попал.
Они выпили и помолчали.
Пауза затягивалась. Виктор Биленков мысленно вернулся на берег Яузы, где заключительный акт кровавого спектакля сыграли отдохнувшие за время пути актеры из «военно-полевой труппы» (еще в то время у него на языке вертелось это слегка надутое определение). Он должен был донести до каждого оперативника не весь набор напутствий Жердева, но его смысл. Из головы Биленкова выветрилась одна фраза, и она была бы уместной на освещенном фарами берегу. Но Виктор не вспомнил о ней, потому что обращение к команде у него получилось более чем убедительным, и любая завуалированная или прямая угроза стала бы лишней и смазала бы общее (сильное) впечатление. Сейчас, вспомнив о той детали, Биленков решил поделиться ею с Маевским, скорее всего, в знак благодарности к человеку, который спас ему жизнь. Лучший подарок для журналиста — информация с интонациями «загнанных лошадей пристреливают», — подумал Виктор.
— Отец способен позаботиться о пятерых детях, а пятеро детей не способны позаботиться об одном отце. Жердев так сказал накануне ликвидации Лесника, — пояснил он. — Я понял это так: он достанет из-под земли всех нас, а мы не сможем доставить ему даже легких хлопот. Я должен был передать его слова команде.
— Но не передал?
— Нет.
— Почему?
— Сейчас думаю, не сказал их потому, что не был уверен — поймет ли меня тот же Хэнк, — пожал плечами Билл. — Уже тогда в его глазах было пусто, как в выгоревшей комнате. Сволочь, он чуть меня не убил! — Выдержав паузу, он добавил: — Я так и не поблагодарил тебя. Спасибо.
— Команда распалась. Что чувствовал ты первую неделю, месяц, год? — спросил Андрей.
— Трясся от страха, — признался Биленков. — Никто не может чувствовать себя в безопасности, все мы живем под прицелом. Потом меня отпустило. Я понадеялся, что окончательно и бесповоротно. Но не тут-то было. Я был дураком, когда принял предложение Жердева возглавить опергруппу. Знаешь, что меня окончательно убедило в этом?
— Пара стопок водки? Еще налить?
— Нет, я серьезно. Сегодня я снова почувствовал себя под прицелом, снова работаю на Жердева. Я приперся к нему, потому что меня самого приперло. — Неожиданно Виктор резко сменил тему: — Послушай, я не слепой. Я видел, как ты смотрел на Юонг.
— Тебе сколько стукнуло?
— При чем тут возраст?
— Ну, такие мысли обычно закрадываются в голову в четырнадцать и в восемьдесят четыре. Когда на тебя сваливается первая любовь, и когда от тебя грозит отвалить последняя надежда. Ты и Кравец, вы, случайно, не одновременно спустили курки? Ты вообще обследовался после того случая? Может, у тебя свинец в голове?
— Ты закончил?
— Буквально одно предложение. Ты должен бы гордиться, что на твою женщину мужчины обращают внимание.
— Она что, уродина? Эй!
— Ты бросаешься из крайности в крайность… Юонг — она красивая. Она не похожа на других. И давай закроем эту тему. Кстати, не хочешь рассказать, почему ты взвалил на себя обязанности ее опекуна?
Биленков отозвался, как показалось Маевскому, охотно. У него сложилось впечатление, что Виктор давно искал подходящего случая, чтобы излить переполнявшие его чувства.
— Мы пролили в тот день слишком много крови, и мне просто было необходимо пощадить хотя бы одного человека. Клянусь, если бы Кравец занес над Юонг руку, я бы убил его… Ну, а потом я стал думать о ней. Она осталась одна, что будет с ней, какие люди станут ее опекунами?.. Я вдруг увидел ее взрослой, наполовину наполненной моим смыслом жизни. Я говорю о воспитании, понимаешь? Если ее воспитают другие люди, в сто раз лучше или хуже меня, она будет не такой, какой я ее увидел. Я не мог позволить кому-то изменить ее будущее, изуродовать или украсить ее. Вот и все. За исключением одной вещи: мне в ту пору было всего двадцать семь… Я следил за ее судьбой. Мне это большого труда не составило: я по натуре опер. Из отделения милиции Восточного административного округа, где я поначалу работал участковым, я перевелся в Курьяново, поближе к интернату, куда ее направили вскоре после убийства Лесника. — Он усмехнулся: — Государственное бюджетное специальное образовательное учреждение школа-интернат.
— У нее нашли отклонения в психике?
— Точно сказал — нашли. По какой причине — не знаю. Может быть, увидели в ее раскосых глазах признаки аутизма… — Биленков развел руками и округлил глаза, как ребенок. — Ну да, ей требовалась психологическая корректировка, но не в стационаре же для убогих! Я считал, что с ней поступили несправедливо, и уже не мог контролировать свои чувства: жалость, грусть, сочувствие… Боялся смотреть на себя в зеркало, потому что видел убийцу, переполненного раскаянием…
Биленков закурил, потом выпил рюмку и спустя пару минут продолжил:
— Директором интерната была женщина лет сорока с повадками надзирательницы. Она и я — участковый и блюстительница порядка, мы быстро нашли общий язык. Во второй или третий мой визит она закрыла дверь кабинета и позвала меня в заднюю комнату. На ней было черное нижнее белье, помню, пахла она потрясающе — какой-то французский парфюм, уже не помню какой. И в постели была буквально неуправляемой. Мы встретились еще раз, еще… Это были незабываемые ночи. Она помогла мне собрать документы, необходимые для оформления опекунства, познакомила с подругой, с которой я заключил фиктивный брак, поскольку одинокому мужчине оформить попечительство над девочкой нереально. У меня голова пошла кругом. Я не представлял, что эта процедура отнимет столько времени и сил. Заявления, справки с места работы, выписки из домовой книги и ОВД, медсправка, справка о соответствии жилого помещения разным там нормам, куча копий, автобиография… Потом я стал ждать вынесения решения органов опеки. Я не видел оснований для отказа. Но чем больше думал об этом, тем сильнее волновался. Временами мне казалось, что совет по опеке узнал о том ночном рейде… Наконец я получил право опекуна, но встретил это известие уже выжатым, как лимон. Рука моя затряслась, когда в нее ткнулась ладошка девочки. Не пытайся понять меня. Ты ничего не знаешь об искуплении.
— Мне необязательно знать об этом. Если искупление для тебя — диагноз, то ставил его тебе уездный эскулап.
