Эльмира Нетесова - В снегах родной чужбины
— А баба тебя не искала? — догадались зэки.
— Зачем к властям ей идти, если сама говорила, что меня ей сам Бог дал! Вместо гостинца! Ну, как дал, так и взял! Я ее не обижал. Дурной памяти о себе не оставил. Наверное, и теперь ждет, если жива, — тяжко вздохнул Пузырь.
Федька, слушая эти рассказы, запоминал для себя все нужное.
— Пузырь! Эй, кент, трехни, как ты к японцам возник! — как-то попросил пахан законника.
Тот усмехнулся, сел поближе к печке, дождался, когда фартовые подойдут. Едва слушатели уселись в круг, заговорил скрипучим голосом:
— Это было по третьей ходке. Мы тогда в Корсаковской зоне приморились. В порту вкалывали. Лес-кругляк отгружали в Японию. Конечно, к причалу их не допускали, чтоб не увидели, чьи клешни те бревна отгружали. Ну, а мне на них глянуть хотелось. Уж так припекло на волю слинять, аж скулило в требухе. Обмозговал я все своей тыквой. Пригляделся, какой кругляк за границу грузят. И, выбрав лопух подлиннее, сорвал его. Лопух внутри пустой. Сотворил вроде трубки, через какую дышать можно. И столкнул бревно в море с погрузочной площадки. Сам следом нырнул, вместе с трубкой от лопуха. Пристроился снизу под кругляк, лопух наружу: дышу, гребу понемногу, бревном прикинувшись. Мне тогда было один хрен куда выплыть, лишь бы с зоны смыться, — прокашлялся Пузырь. — Ну, тут пограничный катер прошел. Волной меня с бревном откинул от берега, и понесло в море течение. Верно, отлив начался. Уж сколько мотался в море — счет времени потерял. Только чую — замерзать начал. Клешни и катушки не слушаются, навроде я им не пахан уже. Выставил колган, чтоб оглядеться. Вижу — совсем неподалеку берег. А чей, кто ж его знает. Я и погреб в открытую. Будь что будет. Но так и не доперло, как я мимо их парохода слинял.
— И как тебя пограничники за задницу не выловили? — удивлялись зэки.
— Фортуна, видать, под титьку затолкала, вздумалось ей гастроль мне нарисовать. Я ж не лопух. Подгреб поближе. Вышел на берег. Глядь, ихняя баба ракушки потрошит на костре. Мидии. И наворачивает так, что за ушами пищит. Будто тоже с зоны слиняла не жравши. Ну, я и подвалил к ней. Она смотрит на меня и кланяется. Лопочет что-то. А до меня не допрет, о чем вякает. Ну, я ей по-нашенски трехаю: веди, мол, в хату, покуда другая шмара не приглянулась и я еще ничейный. Она рукой махнула, за собой позвала. Доперло, что долго не залежусь в одиночку. Мужик он повсюду на вес рыжухи ценится, — хохотнул Пузырь и заговорил дальше: — Огляделся я у них пару дней. Вижу, самая что ни на есть лафа! В магазинах чего хочешь валяется, как нахаркано, а замковых дверей нет совсем. Я шарам не поверил, неужель на земле малахольные не перевелись, чтоб от нас, фартовых, замков не имели? И что б вы думали? Чуть не сдох с дива! У них, когда магазин открыт — на двери розовые занавески, когда закрыт — черные. Это — сигнал всем. И больше ничего. Даже крючков не было, ни единого запора. Я подумал, что у меня кентель заклинило, иль сон чудной вижу, иль попал в страну дураков. И чтоб вы, кенты, подумали? При черных занавесках в их магазин никто не заходит. Хоть бы нарочно иль по бухой кто шмыгнул. Так хрен! Я аж сон потерял! Ни о чем колган не варит, только в сторону магазина крутится. Чую, если не тряхну его — свихнусь вконец. Ну, все продумал, кроме одного — как мне отсюда сорваться с наваром. И уже на другой день приглядел себе посудину — лодку покрепче. На веслах. А ночью, когда все уснули, я шасть в магазин. И рыжуху в майку гребу шустрей. Прямо с коробок из-под прилавка, с витрин. Казалось, что все спер. Вышел я, и вдруг собачка за мной. Тяв да тяв. А потом и вовсе хай подняла, стерва блохатая. Глядь, япошки из домов выглядывают. Я — ходу, закоулками к берегу. Они за мной. Кто в исподнем, иные уже в портки вскочили. Бегут следом. Я от них. Они за камни. Я в лодку сиганул и ходу. Враз на весла нажал. Но я один, а их много. Припутали, как падлу. Дали по колгану веслом, чтоб не лягался и привезли на берег. Там меня привязали к дереву. Собрали всех жителей судить меня. Привезли откуда-то старика, какой по-русски ботал. Он и сказал, что на земле Хонсю самый страшный грех — воровство. За него тут смертная казнь полагается. А я ему и ботаю: мол, нет у вас такого права меня, чужого, по своим законам судить. Я у вас гость. А стало быть — мокрить нельзя. Я ваших законов не знал и подчиняться не обязан.
— Молоток, Пузырь! Верно врубил! По самой что ни на есть правде! — восторженно завопил молодой законник.
— Тот старый пердун перевел все, что я трехал. Япошки всполошились! А потом умолкли, думать стали, что со мной сотворить, чтоб не оставить без наказанья вовсе. И доперли… Связали веревками и бросили в лодку, в какой я смыться хотел, отвели от берега подальше в море и отпустили на волю фортуны! Но предупредили: если я у них появлюсь — на колган укоротят мигом, — закашлялся Пузырь.
— А куда та баба делась, к какой ты приклеился?
— Она хозяйкой того магазина была. Потому, когда меня поймали, все не верила, что я — вор, карапчи по-ихнему. Когда ей майку показали, долго плакала, даже проститься не захотела.
— И как тебя вернули в зону?
— Нет! Тогда я не накрылся. Миновало. Рыбаки выловили. Вместе с лодкой. Наплел им, что бухого жена решила наказать, оставила в лодке на ночь, а кто-то подшутить вздумал и отвязал. Мне поверили. Отпустили во Владивостоке. Там я на своих вышел и аля-улю. Через неделю уже в «малине» нарисовался, как говно из проруби. И сразу в дело. Но о японцах трехнул кентам. Чтоб не удивлялись, от чего как шибанутый дышу. Это же свихнуться надо! Без фартовых канают! Чтоб я шкуру свою просрал, век бы не поверил никому в такой треп! — качал Пузырь лысой головой.
Федька, как и другие, тоже был не промах и все ждал счастливого случая, который позволил бы сбежать на волю. Но зэки из фартовой бригады работали только на стройке. А территория каждого объекта усиленно охранялась. Каждый человек был на виду. И все ж…
Федька ничего не обдумывал заранее. Машина со строительным мусором уходила с объекта в конце перерыва. Около него затормозила на секунду. Федька не замешкался. Мигом оказался в кузове. Забился в самый угол.
Он слышал, как самосвал прыгал по бездорожью, направился к свалке. Высунул голову, чтобы оглядеться. Дорога шла над обрывом, над самым морем.
Федька легко выскочил. Скатился вниз. Там баржа прикорнула. Два мужика ее обмывали.
— Эй, мужики, куда путь держите? — спросил Бобров.
— В Холмск. А тебе куда?
— По пути с вами! Берете?
— Залезай! Вот отмоем посудину и на ход! — ответил пожилой человек, оглядев Федьку. И добавил: — А ты, видать, спешишь?
— Время мало у меня. Это верно!
— Все спешат. Забыли, что жизнь и так короткая. Ну да ладно, давай к нам, — понял по одежде, кто перед ним.
Через пяток минут баржа вышла в море, взяв курс на юг. Федька курил папиросу, предложенную ему. Не стал есть, лихорадочно обдумывал, как ему теперь добраться до материка.
— Беглый ты. Из заключенных. Это враз видать по одежде. Иди в трюм. Не маячь тут. Чтоб пограничники не засекли. Там переоденься в барахло сменщика. Оно хоть и вонючее — все в мазуте и грязи, зато в нем за своего сойдешь, — буркнул пожилой мужик, назвавшийся Степаном. — Я сам тянул срок. Ни за хрен собачий. Знаю, сколько в зонах без вины сидят. Да и свое помнится. Многим не сумею помочь. Но как смогу — поддержу.
А к вечеру баржу остановил пограничный катер. Федька побледнел, услышав требование немедленно остановиться.
— Документы на плавсостав предъявите! — прыгнули на баржу трое пограничников. И осветили фонарями лица всех троих.
— Сейчас принесу, — спокойно ответил Степан и неспешно спустился в трюм за документами. Вынес пограничникам бумаги.
Федька стоял ни жив ни мертв.
«Броситься за борт? Пристрелят из автоматов, как собаку. А не сбежать — вернут в зону», — катил по спине холодный пот.
— А где ваш четвертый? — спросили пограничники Степана.
— Приболел. Дома остался. Да и чего уж там… Сами справляемся.
— Никого не подбирайте! Из зоны зэк сбежал. Рецидивист. Ворюга и убийца! Если заметите кого на берегу — сообщите! — Пограничники вернули документы Степану и тут же покинули баржу.
Под утро их снова проверяли пограничники. Эти сверяли лица с фотографиями. Но Федька спал в трюме, укрывшись с головой. Его не стали будить. Поверили на слово Степану.
Уже в Холмске тот принес поношенный костюм. Переодел Федьку. Посадил на грузовой пароход, уходивший в порт Ванино. Сунул в руки узелок с едой.
— Удачи тебе! Мне тоже помогали в свое время. Иначе бы не выжил. Иди, спасайся! Плох ты или нет, не я судья тебе. Судей много развелось на земле. Оттого все реже люди попадаются. Спеши. И помни, я помогал тебе выжить. Никого не убивай. Слышишь? Не смей этого! Беги от греха!
— Дай хоть адрес, чтоб должок я мог вернуть, — попросил Федька.
