Всеволод Бенигсен - ВИТЧ
Максим с раздражением подумал, что уткнулся в Зон-ца, как будто только в нем было дело. «Да гори оно все синим пламенем! — мысленно воскликнул он, ускоряя шаг. — Платят деньги — и хорошо. Криминала ж нет. Даже наоборот: и помощь Зонцу, и книга — все работает на культуру. То, чем я всегда жил. То, ради чего я… А что я? От жены ушел? Ну это-то тут при чем? Жизнь просрал? Да тоже… пока еще не очень».
Неожиданно Максим вспомнил, как в ресторане Зонц показал ему желтые листки со списками привольчан. Там были и Куперман, и Файзуллин, и скульптор Горский, которого Максим шапочно, но знал. Блеклый текст на страницах был явно набран на пишущей машинке, причем машинке с дефектом — буква «р» плохо пропечатывалась и была похожа на «г», отчего весь текст отдавал то ли еврейским акцентом, то ли какой-то простуженной гнусавостью. «Сведения, котогые изложены ниже, являются секгетными и не подлежат гаспгостганению». Далее шел внушительный список имен с указаниями паспортных данных и рода деятельности. Девяносто процентов людей в списке были литераторами: журналистами, писателями, поэтами, переводчиками и прочими, но попадались и художники. Внизу стояло еще одно имя — правда, написанное от руки (видимо, во избежание еврейского акцента машинки) и явно административного характера: майор КГБ В. Кручинин.
— Кто это? — спросил Максим у Зонца.
— Не знаю, — пожал тот плечами.
— Ну, так надо его найти и тоже расспросить.
— Какой же с мертвых спрос? — усмехнулся Зонц. — В 1986 году майор умер «при невыясненных обстоятельствах».
Максим растерянно замолчал.
— Но ничего, — ободрил его Зонц. — Выясним на месте.
Потом он дал Максиму координаты Блюменцвейга и сказал, что позвонит Максиму через недельку, так что готовность номер один, Привольск нас ждет.
И тут Максим неожиданно вспомнил еще кое-что, что смутило его в Зонце. Причем смутило совершенно интуитивно, то есть без всякого логического обоснования. Весь рассказ Зонца о похождениях Блюменцвейга после восемьдесят шестого года был пронизан каким-то невольным восхищением деловитостью Якова. По-чему-то Максима это слегка покоробило. А почему?
Максим заметил, что давно подошел к метро, но застыл у входа, словно боясь, что, зайдя в метро, потеряет ариаднову нить рассуждений. Хотя нить и без того была давно потеряна — ее обрывки валялись в темных коридорах лабиринта и никуда не вели.
Максим нашарил в кармане проездной и шагнул в подземку.
Придя домой, он первым делом сел за книгу. К черту сценарии, к черту электронные переписки со всякими идиотами, к черту редакторов всех журналов и газет мира. Книга и ничего, кроме книги. В свете новых фактов простоватый мемуарный жанр постепенно приобретал почти детективные черты. Историю, пожалуй, можно было бы даже написать от первого лица, как расследование. Главным героем в таком случае, правда, становится сам Максим, но это тоже неплохо. Проницательный, скрупулезный, без страха и упрека бросающийся на белые пятна истории с копьем наперевес. Ха! Он покажет этому новому поколению пепси, на что шли люди искусства ради будущего страны (как выясняется, довольно серого будущего). Какие ценности отвоевывали для этих менеджеров среднего звена и любителей сникерсов, галимой попсы и женских детективов.
Максим закурил, стер написанную ранее строчку про «замороженные мечтания и приглушенные кухонные разговоры» и стал прикидывать начало. Затем решительно застучал пальцами по клавиатуре:
«Эта история началась в 1979 году. Самолет, следовавший рейсом Москва-Мюнхен, поднялся с взлетной полосы аэропорта Шереметьево и растворился в хмуром московском небе. Больше его никто никогда не видел».
Тут Максим оторвал пальцы от клавиатуры и задумался. Во-первых, в тот летний день небо не было хмурым, а наоборот, очень даже голубым и ясным, но это ладно — немного художественной выдумки не помешает. А вот фраза, что самолет никто больше никогда не видел, — это как-то сильно. Пассажиры-то видели. Да и потом самолет то не исчез, а, выпустив диссидентов в Привольске, отправился, наверное, на свою секретную базу или куда там еще. Невнятно как-то.
Максим хотел переписать предложение, но вместо этого почему-то уставился в окно.
Мысли его снова вернулись к Зонцу. Он подумал, что тому очень подходит его фамилия — Зонц. При любом падежном склонении она звучала как «солнце» — иду к Зонцу, иду от Зонца, пою о Зонце, лечу над Зонцем. И вправду: Зонц был чем-то похож на главную звезду нашей космической системы. На той тоже ежесекундно происходят сотни тысяч взрывов, превращающих водород в гелий, но только обычному глазу они не видны. Под головной корой Зонца тоже шел бесконечный напряженный мыслительный процесс, что-то все время взрывалось, вспыхивало и гасло, но при этом сам Зонц был максимально сдержан, обаятелен и лучист. А забраться внутрь его черепной коробки Максиму очень хотелось.
Максим оторвался от окна и вернулся к тексту, заменив концовку абзаца.
«Эта история началась в 1979 году. Самолет, следовавший рейсом Москва-Мюнхен, поднялся с взлетной полосы аэропорта Шереметьево и растворился в хмуром московском небе. В Мюнхен этот самолет так и не прилетел».
Этот вариант ему понравился. Но едва он собрался писать дальше, как понял, что начало вышло хоть и детективно-увлекательное, но идиотское. Почему же «история началась в 79-м», если он собирался писать не о Привольске, а о «Глаголе»? Скорее уж закончилась. Но начинать книгу с фразы «эта история закончилась в 1979 году» было бы еще большим идиотством.
Максим раздраженно стер первый абзац и задумался. Дело стало принимать затяжной оборот. Из наступившей тишины вдруг выступило тикание настенных часов. Затем у соседей заиграло «Радио Шансон». Тогда Максим вспомнил Блюменцвейга и, подумав, что легкий плагиат не помешает, решил начать так:
«Один мой приятель утверждает, что мы живем в век ВИТЧа. Несмотря на напрашивающуюся фонетическую ассоциацию, это не опечатка. Просто так мой приятель называет серость. Серость, которая захватила все сферы нашей жизни. Вирус иммунодефицита талантливого человека. Или творческого. Тут он еще не определился. Так что если это и болезнь, то не смертельная. По крайней мере для отдельного человека. А вот для общества в целом — очень может быть. Еще он утверждает, что талантливый творец, зараженный ВИТЧ, опасен тем, что создает вокруг себя еще более серый и пустой мир. Чтобы было соответствие реальности и его представления о реальности. Тогда ведь и искусство отражает "жизнь". Иными словами, он создает серую жизнь по своему образу и подобию, чтобы никто не обвинил его в том, что он "не знает жизни", что его искусство — штампы, что он "лишний в этой реальности", что он "не живет реальной жизнью". Удобная позиция. Имеющая один недостаток. Чем серее жизнь, тем серее ты. Чем серее ты, тем серее жизнь. Ты кушаешь эту серую жизнь. Она ест тебя изнутри. Взаимное пожирание. И одному Богу известно, к чему это придет. Мой же рассказ о другом времени и о других людях. Тех, которые не убегали от реального мира в мир своего серого воображения. Они противопоставляли себя системе. Они боролись. Они творили».
Дальше пальцы забарабанили по клавиатуре, словно начали жить отдельной от Максима жизнью. Все посторонние звуки испуганно растворились.
Очнулся Максим, когда на часах уже было четыре ночи. Стал перечитывать написанное. Не без удовольствия. Правда, пришлось сделать скидку на позднее время — ночью что ни напиши, все кажется гениальным. Единственное, что смущало, — это некоторый пафос, что разъедал повествование изнутри, лишая реальные события правдоподобия. Например, рассказывая о первой встрече глагольцев, Максим опустил эпизод с поэтом Кукориным, который, напившись, влез в дискуссию о силлаботоническом стихосложении Пушкина и стал кричать, что класть он хотел на Пушкина. Обидевшись, что его никто не слушает, он, шатаясь, ушел куда-то, а через пять минут вернулся с томиком Пушкина, который швырнул на стол, а затем расстегнул ширинку и достав, под смущенный визг дам свой детородный орган, действительно и буквально положил его на Пушкина.
В глазах Максима этот эпизод как-то не очень вязался с общим пафосом книги о мужественном противостоянии семидесятников и власти. Впрочем, всегда можно было что-то потом подправить.
Удовлетворенный проделанной работой, Максим завалился спать.
С утра перечитал, что написал накануне. Текст показался глупым и напыщенным. Сел исправлять. В течение дня несколько раз ему звонили по поводу сценариев, но Максим раздраженно отмахивался, ссылаясь на большую загруженность. Особенно настырен был один молодой сценарист, который требовал дать оценку его сочинению.
— Два балла, — не выдержав, сказал Максим, когда тот позвонил в третий раз и зло добавил: — По десятибалльной.
