Всеволод Бенигсен - ВИТЧ
Куперман осекся и с удивлением посмотрел на Кручинина.
— Знаете, товарищ майор… с таким отношением к работе, боюсь, карьеры вам не сделать.
— Ну, это не вашего ума дело, — огрызнулся Кручинин. — А вот, кстати, не хотите ли, я вам зачитаю одну записку?
Он порылся в горке листков, уже выуженных из пакета, и, достав один, прочитал вслух:
— Довожу до вашего сведения, что поэт Куперман пишет неискренние стихи, в которых старается отчаянно выслужиться перед начальством, видимо, с целью как можно скорее быть отправленным домой. Тем самым он дискредитирует наше сообщество независимых и свободомыслящих творцов.
— Буревич? — мрачно спросил Куперман.
— Не подписано, но, думаю, да.
— Так и знал. Ну ничего… найду и на нее управу, — сказал Куперман и, сухо попрощавшись, вышел вон.
За ним зашел правозащитник Ледяхин. Он поправил квадратные очки с толстыми линзами и откашлялся.
— Товарищ майор, к сожалению, ситуация выходит из-под контроля.
— Я заметил, — сухо ответил Кручинин.
— Я очень рад. Но это, видите ли, несколько длинный разговор.
— У меня есть время, — ответил Кручинин, — а у вас, как понимаю, тем более. За вами никто не занимал?
— Что? А-а. Нет.
— Ну, садитесь тогда. Или будете стоя говорить, как все предыдущие ходоки?
Ледяхин оглядел комнату, пододвинул ближайший стул и присел.
— Видите ли, — начал он, несмело положив ногу на ногу, — я, может, не совсем правильно понимаю задачу всего вот этого.
— Чего именно?
— Ну, Привольска вашего.
— Вашего.
— Нашего, — согласился Ледяхин, испугавшись, что майор начнет цепляться за слова и тогда они вообще не сдвинутся с места. — Я сейчас не говорю о правовых нормах. Они тут, как говорится, не ночевали. Мне просто интересно, чего, собственно, добивается КГБ.
Кручинин удивленно приподнял брови.
— Мне казалось, этот пункт мы уже давно проехали.
— Да-да, избавиться от диссидентствующих паразитов и так далее и тому подобное. Но вначале вы говорили о некоем исправительном пути. При этом вы создаете бесконтрольный город мастеров, так сказать, где каждый волен делать все, что ему в голову взбредет. Не все, не все, — поспешно поправил он самого себя, — но почти все. Где логика? И о каком исправлении может идти речь?
— Исправление может быть разным. Мы прекрасно понимаем, что художник, насилующий свою музу, не может создать ничего интересного. На этот счет пускай у других, которые дают Госпремии и создают закрытые спецраспределители для всяких творческих союзов, будут иллюзии. Мы же не дебилы. Понимаем, что государственная премия за роман толщиной в автомобильную покрышку совершенно не означает, что это хороший роман. Чаще даже наоборот — это означает, что это стопроцентная макулатура.
— Я не понимаю, — растерялся Ледяхин.
— А я поясню. Сюда мы собрали людей, которые в той или иной степени заявили о своем диссидентстве. Здесь нет людей, которые просто ставили подписи или оказывались втянутыми в какие-то самиздатовские кружки. Это все люди, довольно активно выступающие против советского… ну… пускай режима. Как вы понимаете, подобная борьба отнимает у них много сил и времени. Что же остается на творчество?
— Что? — автоматически спросил Ледяхин, потерявший всякое понимание логики Кручинина.
— Вот и я спрашиваю, что? Не так уж и много. Пусть воспринимают это как благо, а не как зло. Что-то вроде дома творчества.
— Но… вы же могли бы их отпустить за границу.
— Повторяю. Нам не нужны лишние борцы с режимом за рубежом. Иначе бы мы давно вообще всех выперли к чертовой бабушке. Это бы создало неприятный дисбаланс. И так уже многих повыгоняли. Опять же, пострадал бы авторитет СССР в мире.
— А он есть? — хмыкнул Ледяхин.
— Таким образом, — проигнорировал сарказм Кручинин, — по сути, мы предоставляем творческим людям возможность, не мешая ни себе, ни другим, работать и реализовывать свои творческие потребности без шума и суеты. Согласитесь, четыре часа на комбинате в день — это же просто необходимая любому творческому человеку физическая нагрузка. Кровообращение улучшается, кости разминаются. Да и нагрузка-то смешная. Фактически зарядка. Тем более что большинство уже работает в других сферах. Кто грузчиком, кто продавцом. А будет школа — будут и учителя. Правда, сначала нужно, чтоб были дети. Это, впрочем, уже другой вопрос. За это все они получают деньги, равные восьмичасовому графику за пределами Привольска-218. Это даже не работа, а подработка. Не будем лукавить, многие из них точно так же подрабатывали, находясь в свободной зоне СССР, не имея возможности жить за счет творчества. Кроме того, вы, товарищ Ледяхин, как знаток и поклонник Запада и в частности Америки, должны были бы знать, что в США редкий творец живет за счет искусства. Многие вынуждены искать приработок. Это нор-маль-но. Звериный оскал капитализма, так сказать.
Ледяхин растерялся. Логика у Кручинина была железной, но только куда он вел разговор, было непонятно.
— Иными словами, товарищ Ледяхин, они, то есть вы, здесь для того, чтобы, не мешая ни себе, ни другим, заниматься своим прямым делом — творчеством. Причем, заметьте, свободным и бесцензурным.
— То есть вы хотите сказать, что КГБ вдруг занялось благотворительностью.
— Если под благотворительностью подразумевать «творение блага», да, безусловно.
— Но ведь вы не можете не понимать, что творческий человек, даже если посадить его в золотую клетку, творить не может.
— Для многих, здесь находящихся, СССР, если не ошибаюсь, был безусловной клеткой. При этом они что-то делали. Да, Привольск-218 — клетка потеснее, зато свобода творчества. Не об этом ли мечтает каждый художник?
— Да, но… в вакууме творить очень сложно!
— Информационной блокады нет. Слушайте радио, смотрите телевизоры. А то, что мы глушим западные «голоса», так мы их и по ту сторону забора глушим.
— Но художник не может творить в отрыве от своего народа!
— А в чем это, простите, выражается? Неужели вы меня хотите убедить, что Буревич до прибытия сюда ежедневно совершала променад на заводы и фабрики, ездила в колхозы и общалась с простым народом? Смею вас уверить, нет. А Миркин вообще сидел целыми днями дома, слушал западные «голоса» и писал какие-то протестные письма. О каком отрыве от народа вы вообще говорите?
Ледяхин почувствовал, что его аргументы стремительно тают.
— Но мы здесь как пауки в банке!
— Думаю, через полгода здесь будет порядка четырехсот людей. Со всей страны. Больше мы не наберем. Да и не надо. Это довольно солидная цифра. Занимайтесь творчеством! Читайте книги, ходите в кино, общайтесь на своих кухнях! А не выясняйте отношения, как будто вас сорок человек в отгороженной от мира коммунальной квартире. Вот вы, товарищ Ледяхин, по профессии журналист.
— Да, — неуверенно кивнул тот.
— А когда вы последний раз вообще писали что-то не «правозащитническое»? Ведь на каждом подписанном письме вы смело числитесь как искусствовед, журналист, а что искусствоведческого вы написали за последние полтора года?
— Вы прекрасно знаете, что борьба за человеческие права в этом людоедском государстве занимала у меня все время.
— А если бы не она, то?..
— То я бы… Ну хорошо, — почти сдался Ледяхин. — Пускай так. Пускай вы правы. Но есть еще кое-что. Невозможно писать в стол! Невозможно творить, если знаешь, что твое слово не идет в народ! Что его никто не прочитает!
— Кто это вам сказал? — удивился Кручинин. — Во-первых, вы, я имею в виду не только вас, можете творить для себя и жителей Привольска. Публика, конечно, специфическая. Но, думаю, скоро появится и обычный народ, когда город окрепнет и потребуется серьезная инфраструктура.
— Зэки, что ли? — испугался Ледяхин.
— А зэки не народ? А во-вторых, каждые полгода мы будем выбирать несколько лучших произведений, литературных или художественных, и, если это книга, например, будем выпускать умеренным тиражом и отправлять на Запад…
— А почему не в СССР?
— Вы слишком многого хотите. Да и кто здесь мог похвастаться выпуском крамолы через официальные издательства? Все передавали произведения на Запад и были уже счастливы. А тут весь Союз им подавай. К тому же, если особой антисоветчины там не будет, то почему бы нет? Небольшим тиражом выпустим и здесь. Опять же, кто здесь может похвастаться миллионными тиражами? Буревич или Куперман? Как в неволе быстро аппетиты растут. О чем я? Да. А если это картины, то будем посылать на выставки.
— А театр?
— А театр с удовольствием прокатим по провинции. Вы же так рветесь в народ. Так народ не в Москве живет. Покатаются по клубам деревенским и посмотрят, как народ их оценит. Но это уже совсем гипотетически. Потому что пока я особых театральных успехов не вижу. Да и откуда им тут взяться? Один Вешенцев, остальные-то любители.
