Всеволод Бенигсен - ВИТЧ
— Посмотри на этот город, — медленно сказал Блюменцвейг, окидывая взглядом открывшуюся панораму, как полководец — поле будущей битвы. — Он расцвечен иллюминацией и рекламными щитами, а на самом деле он сер. Он сер, сэр…
После этого в воздухе повисла какая-то удушливая пауза, и Максим подумал, что, кажется, пора уходить.
XIII
Первые несколько месяцев в Привольске-218 пролетели как один день. Поэты и писатели обустраивали свои гнезда и работали на химкомбинате. Потом химкомбинат стал хиреть. Настоящих химиков, которые руководили работой завода, куда-то перевели, а привольчане постепенно перешли на работы по распределению: кто кассиром, кто продавцом, кто строителем. Но самое главное — это творчество. Творчеству они отдавали все свободное время. Тисецкий наконец получил в распоряжение компактный печатный станок и с головой ушел в издание «Правды-218», набрав редколлегию из опытных журналистов, включая переводчика Файзуллина и критика Миркина. Правда, Миркин довольно быстро покинул газету, обозвав ее сионистским лежбищем. Когда его спросили, почему именно лежбищем, а не гнездом или, скажем, рассадником, Миркин пробурчал, что пока никто ничего не делает, это лежбище, а вот, мол, когда начнете дело делать, станете рассадником. Скульптор Горский принялся за монумент жертвам сталинизма, который намеревался установить на центральной площади перед бетонным зданием НИИ. Вешенцев нашел несколько любителей-театра-лов и сколотил небольшую театральную труппу. Стоит ли говорить, что они тут же замахнулись на запрещенную драматургию. Кроме того, драматург Певчих обещал написать для новоиспеченного театра «сверхактуальную пьесу». Через пару месяцев общее число творческих диссидентов, сосланных в Привольск-218, достигло сотни. Но после этого поток закрылся и обещанный Кручининым прирост населения остановился, толком не начавшись. Вначале в КГБ действительно подумывали, а не пустить ли в Привольск и членов семей. Но в таком случае возникал риск вовлечения слишком большого числа людей. Пришлось бы тащить родственников жены, родственников родственников жены, детей, внебрачных детей, детей внебрачных детей и так далее. Так что от подобных планов отказались. Тем более что инакомыслящие творцы с участью смирились и не бунтовали. Работали на стремительно хиреющем комбинате, участвовали в общественной жизни и все такое. Пока в один из теплых осенних дней в кабинет майора Кручинина не постучал лейтенант Чуев.
— Да! — крикнул Кручинин.
— Разрешите доложить, товарищ майор, — возникло в двери веснушчатое лицо лейтенанта.
Кручинин приподнял голову.
— Докладывай.
Лейтенант вошел как-то боком, и майор не сразу заметил, что у того в руках тяжелый полиэтиленовый пакет.
— Это что еще? — спросил Кручинин.
— Жалобы, товарищ майор. Идут и идут.
Сначала Кручинин даже не очень понял, что происходит.
— Какие жалобы? Куда идут?
— Мне идут.
— А кто жалуется? И на кого?
— А пес их разберет.
Чуев крякнул и приподнял пухлый полиэтиленовый пакет. После чего шмякнул его прямо на стол майору.
Кручинин почесал затылок и запустил руку в пакет. Вытащил наугад первый листок. Развернул и прочитал вслух:
— Спешу доложить, что писатель Ревякин мало того что разводит на дому собак (не для продажи ли?), так еще и пишет антисоветский роман. Прошу принять меры.
Ниже стояло число и подпись: Доброжелатель.
— Здрасти-посрамши, — чертыхнулся майор. — Там что, все такое?
— Да почти все. Иногда, правда, и не анонимные.
— А откуда у Ревякина собаки?
— Щенков подобрал где-то, вот они и подрастают. Вы извините, товарищ майор, но тут к вам целая очередь выстроилась.
— Какая, к черту, очередь?
— Ну, это… Жителей. Хотят к вам на прием.
— А ты их не можешь принять, что ли?
— А ко мне не хотят. Хотят к главному, то есть к вам. Я их уже неделю мариную.
— А что ж раньше молчал?
— Так вы просили вас не беспокоить по пустякам, я думал, что у них терпение лопнет и они со мной будут говорить. Но они ни в какую. И потом, вон какой пакетище накопился.
— А что они хотят-то?
— А кто их знает. Вот Ледяхин с утра ошивается в приемной. Куперман там же. Критик этот… Миркин, кажется.
— Бляха-муха. Ну, зови, кто там первый.
Лейтенант исчез, а майор принялся вытаскивать записки из пакета. Чтение, надо сказать, было утомительным. Хотя встречались и перлы.
Так, один анонимщик написал следующее:
«Привезите нормальный народ! В конце концов, это действует на нервы! Куда я ни приду, везде писатели и прочий творческий сброд. В магазине, в кино. И везде они умничают, красуются друг перед другом, говорят, как им кажется, умные слова. А я хочу общаться с нормальными людьми, а не стоять в очереди за писателем Н., чтобы, подойдя к прилавку, быть обслуженным поэтом К., а в кассе мне пробьет чек драматург П. Что за безобразие?! Прекратите это немедленно!»
Отсмеявшись, майор взялся за следующую жалобу. В этот момент постучали.
— Войдите, — сказал Кручинин, не поднимая головы, — он изучал очередное анонимное послание: в нем жаловались на то, что газета «Правда-218» своим «неуместно ерническим стилем» оскорбляет патриотические чувства жителей Привольска-218.
В кабинет вошел критик Лев Миркин. Несмотря на относительно молодой возраст, у него была большая спутавшаяся борода. На ногах надето что-то вроде лаптей, а на теле — что-то вроде толстовки.
— Я вас слушаю, — поднял глаза майор и с легким недоумением посмотрел на наряд гостя.
— Я, конечно, ничего путного от этой затеи с При-вольском не ждал и не ожидаю, но прошу оградить меня, а также остальных простых русских людей от той сионистской вакханалии, которая творится в театре, возглавляемом товарищем Вешенцевым, а также в газете товарища Тисецкого.
— Это, часом, не ваше послание про «ернический стиль»? — спросил майор и вяло помахал последней из прочитанных записок.
— Часом, мое, — не только не смутившись раскрытой анонимности, но и как будто гордясь этим фактом, ответил Миркин.
— А что ж анонимно?
— Для солидности, — неожиданно окая, ответил Миркин.
— Извините, Лев… э-э-э…
— Моисеевич.
— Лев Моисеевич, ну если вам так не нравится газета Тисецкого или театр Вешенцева, то не читайте газету и не ходите в театр. В чем проблема?
Миркин как будто опешил от такого, на его взгляд, идиотского решения проблемы.
— Да, но оттого, что я не буду читать и смотреть, газета или театр не закроются, — растерянно произнес он.
— Вот те раз! — удивился в свою очередь Кручинин. — А вы бы хотели, чтобы мы их закрыли?
— Конечно.
Майор хмыкнул.
— А вы не хотите, ну, раз вам так не нравится Вешенцев с Тисецким, сами организовать еще одну газету или еще один театр?
— Ну вот еще! — фыркнул Миркин. — Да и что это изменит? У меня будет свой театр и своя газета, а они будут по-прежнему оскорблять русских, злопыхательствовать и сиониствовать?
— А вы знаете, что у меня тут… — кивнул майор в сторону полиэтиленового пакета, — есть и на вас жалоба от Тисецкого.
— Не сомневаюсь, — буркнул Миркин и демонстративно отвернулся.
— Он обвиняет вас в непрофессионализме и национализме. Пишет, что у нас многоконфессиональное государство и равные права всех граждан гарантированы Конституцией. И напоминает, что с 1918 года по 1944-й гимном СССР являлся «Интернационал», «о чем товарищ Миркин, вероятно, забыл». Что на это скажете?
Миркин гневно запыхтел, видимо, готовясь к отповеди, но майор опередил его.
— Знаете что, Лев Моисеевич…
— Что?
— Позовите-ка следующего.
Миркин вспыхнул, но сдержался и, резко развернувшись, вышел. По дороге он потерял один лапоть и долго и яростно пытался подцепить его ногой. Но тот никак не поддавался, и последние метры до двери Миркин прошел, шаркая одной ногой, как инвалид.
Едва он вышел, в кабинет без стука ворвался Куперман.
— Товарищ майор, ну это уже из ряда вон!
— Что именно? — невозмутимо спросил Кручинин.
— Я организовываю свой творческий вечер, рассылаю приглашения, а ко мне никто не приходит.
— Помилуйте, — максимально вежливо ответил майор. — А я-то тут при чем?
— Как это при чем? Вы должны вмешаться! Вы — руководство или не руководство?!
— Административное — да, но не художественное.
— Так и я о том же! Я выступал в институтах, на фабриках, в хлебопекарнях и сельских домах культуры, и везде были полные залы, меня слушали затаив дыхание, и…
— Во-первых, не говорите ерунды. Ни на каких хлебопекарнях вы не выступали и тем более никто затаив дыхание вас не слушал. Вы писали стихи со всякими фигами в кармане и заслужили себе негромкую славу борца с властью. Но это уже после того, как вас турнули из Союза писателей. А во-вторых, что вы от меня хотите? Чтобы я силой сгонял людей на ваш творческий вечер?
