Дмитрий Стародубцев - Сильвин из Сильфона
А скольких усилий стоило мне перестать кусать губы или отучить себя выковыривать из носа козявки и съедать их!
Мармеладка почти всегда была рядом и я каждую секунду хотел ей понравиться. Я крутился вокруг нее, не давая ей спокойно откушать йогурт, я целовал ей руки, а чаще ноги, мешая натягивать колготки. Я готов был есть с ее рук, пить из ее туфель, если б она захотела, я мог бы… Мне все время хотелось танцевать сиртаки, петь менестрелем, я был многословнее Гомера и пытался произвести впечатление внезапно появившегося йети. Я перестал быть самим собой, теперь я эволюционировал в некоего идальго Сильвина из Сильфона, потерявшего в сражениях глаз. Теперь я поступал не так, как хотелось мне, а как должен был поступить этот заслуженный кавалер, подвигов которого не счесть, этот потрепанный походами, но еще крепкий синьор с бычьим сердцем, этот одержимый любовник с собственным походным словарем изящных, как запах жасмина, комплиментов. И я мурлыкал ей ежедневно: Я тебя нежно обожаю! — и она на это мармеладно хихикала, ретушируя перед зеркалом свои и без того пушистые ресницы.
Часто она играла со мной, как с собачкой, и я с наслаждением бегал перед ней на четвереньках, гавкал, слушался команд, терпел поводок, вилял хвостиком, вылизывал ее лицо и уши.
Как и Герману, ей не нравилось, когда я без санкции на то заглядывал в ее глаза. И действительно, кому захочется, чтобы твой собеседник, тем более человек противоположного пола, видел, что ты, приветливо кокетничая с ним, на самом деле думаешь о нем скверно или мечтаешь об общении с другим, а может быть, тебе очень хочется в туалет или вообще за ширмой твоей развернутой в боевой порядок улыбки твоя голова полна всякой несусветной мерзости, которой, раз уж ты неизлечимо испорчен, сложно в одночасье приказать убираться вон.
Как-то вечером она продемонстрировала моей отвисшей челюсти легкий танцевальный стриптиз, а затем вынудила меня проделать то же самое. Сначала я стеснялся, но потом разошелся и сам не заметил, как оказался в одних трусах, скачущим и размахивающим руками вокруг стула, символизирующего шест. Возможно, со стороны это выглядело довольно концептуально, выражаясь гуманным языком туманных намеков, но Мармеладку вроде бы не стошнило, она даже попросила меня медленно избавиться от последней детали. Впрочем, на самом интересном месте она меня остановила.
Мармеладка. Милый, зачем ты побрил подмышки? Сильвин. Чтобы тебе понравиться. Мармеладка. А что с твоим пахом? Сильвин. Я пытался навести там прическу. Мармеладка. Дурачок, больше никогда этого сам не делай. Лучше попроси меня.
На следующий день она меня подстригла, вернее, ликвидировала остатки волос на моей голове, превратив меня в полную отполированную противоположность Эйнштейна (ей мой новый имидж показался забавным), а еще сделала мне (как это?) маникюр и долгожданный педикюр. В тот же день она купила мне на свои деньги разный реквизит: рубашку, брюки, ботинки, новую пижаму с мальчиками-пастухами и множество белых трусиков, которые показались мне издевательски женскими и откровенно дешевыми из-за чрезмерной экономии материала, особенно на ягодицах. Но я вежливо не подал виду.
Часом позже я материализовался на кухне, где Мармеладка готовилась отпить чаю с ватрушкой, густо смазав ее вишневым вареньем (Германа дома не было), и чрезвычайно сконфуженный и одновременно весь таинственный, подал ей трясущейся от волнения рукой лист бумаги, вырванный из тетради. Она, жуя, бегло ознакомилась с причудливым содержимым моих каллиграфических строчек, отложила ватрушку, тем более что варенье, капнув, поставило жирную вишневую точку под моим текстом, вернулась к началу, зашевелила губами, силясь ничего не пропустить, и наморщила лоб, пытаясь думать. В двух местах азиатские глаза ее по-детски вспыхнули, еще в двух она улыбнулась, видимо, моей наивности.
Песня Ветра
1 Я Твой Любовник, а Ты моя Любовница.
2 Тайну свято храню, ибо прочие недостойны знать.
3 Мир остальной существует, лишь вращаясь вокруг нас.
4 Я еще дитя, чтобы Понимать, но уже взрослый, чтобы Верить.
5 Истина для меня в одном: есть только Ты.
6 Говорю тебе Ты, потому что Ты — единственная.
7 Думаю о Тебе, поскольку прочее — суета сует.
8 Живу только затем, чтобы приносить Тебе Радость.
9 Получаю от Тебя Нежность и все наслаждения Вселенной.
10 Я прощаю Тебе твои грехи, а сам безгрешен.
11 Покорно и счастливо дарю Тебе свою Любовь.
Мармеладка. Что это? Будто молитва.
Сильвин. Моя клятва тебе.
Мармеладка. Мне?
Сильвин. А кому еще?
Мармеладка. Милый, как здорово!
Сильвин. Я буду читать ее перед сном и еще десять раз на дню.
Мармеладка. Жаль. Сильвин. Чего?
Мармеладка. Что у меня нет такой клятвы. Я бы тоже читала ее на ночь.
Сильвин. Да? Честно? Я сейчас…
Через минуту я положил перед ней другой листок: Я Твоя Любовница, а Ты мой Любовник…
Запись 3
Итак, я начал заполнять буквами и знаками препинания новую тетрадь. Занимаясь этим, я чувствую себя сторонним рассказчиком, потому что в моей голове давно произошло раздвоение личности, будто я — одно, а Сильвин из Сильфона совсем другое, и связывает нас сущий пустяк — всего лишь общее искалеченное тело. Чем дальше я заплываю в воды своего изложения (а я уже давно заплыл за буйки), тем большее расстояние отделяет меня от Сильвина, тем меньше мы узнаем друг в друге себя, тем очевиднее становимся чужими людьми. Потому что я, увы! — все тот же микроскопический человечек, взявшийся вести этот дневник, бесформенное, бессмысленное существо, которому стоит посещать, когда где-то заболит, не человеческого врача, а энтомолога, а Сильвин — совсем другое дело. Сильвин — это одноглазое чудовище, монстр, поедающий души людей. Меня на самом деле нет, я застрелился несколько месяцев назад, перевоплотившись в него, так что, дамы и господа: Король умер, да здравствует Король!
Конечно, может создаться впечатление, что и без того сумасшедший Сильвин сошел с ума в квадрате, но настаивать на этом субъективном утверждении не стоит. Сумасшествие отдельных личностей — дело весьма редкое, а вот помешательство групп, партий, наций и эпох — правило.
Используя возможности Сильвина, Герман на первых порах только защищался, не позволяя конкурентам расправиться с ним, и уж точно не посягал на жизнь человека. Но потом стал нападать. В этом Сильвин убедился, когда Герман однажды занес ему в комнату купленный в книжном магазине томик Ницше, о котором Сильвин давно мечтал. Герман, по обыкновению, был в черных очках, поскольку по каким-то своим соображениям уже давно скрывал от Сильвина содержимое своих мозгов, но когда Сильвин ткнул пальцем в интересное место в книге, Герман, забывшись, задвинул очки на лоб, обнажив глаза.
Через мгновение он опомнился, но было поздно. Сильвин, мгновенно продравшись сквозь оболочку эмоций и поверхностной памяти, вошел в глубины его разума и сразу обнаружил в нем необратимые изменения — некую злокачественную опухоль, которая испускала сильнейшее зловоние. Скальпированный мозг Германа, и без того напоминавший фарш из всех элементов таблицы Менделеева, теперь представлял собой специфический деликатес для исследователя-гурмана. Это были животрепещущие воспоминания о событии, происшедшем несколько дней назад.
Герман надолго замер в какой-то липкой непредсказуемой темноте. Шумит вода — под душем кто-то плещется, скорее всего, это номер в гостинице. В его руке пистолет, тот самый, при помощи которого Сильвин едва не застрелился. Он в тонких перчатках, а на ногах бахилы, точно такие, какие навязывают посетителям в больницах. Человек военный, строевой, с боевым опытом, он все же не предполагал, что долгая неподвижность равносильна изощренной пытке. Какого черта! — думает он и начинает осторожно переминаться с ноги на ногу, потом, осмелев, приседает несколько раз, слышно, как хрустят его изношенные колени. Страх чешет за ухом, похмелье стучит в виски, катастрофически хочется курить. Во рту всемирная засуха, солоноватый язык уже подвялился, можно подавать к пиву, а слюны нет и не предвидится. Герман безотчетно злится, его бесит любая пустяковина, пришедшая в голову, он уже жалеет, что решился на это сам, что не поручил профессионалу или вообще не отказался от этой затеи.
Шум воды стих, кровь ударила в лицо, Герман снял пистолет с предохранителя и сконцентрировался. Темнота чуть расступилась, сейсмограф застрочил колебания, и он сразу увидел его- своего бывшего товарища, с махровым полотенцем на бедрах, с вспученным от пресыщенности животом, в капитанской фуражке на голове. Герман восхищенно подумал: Даже в душе не снимает!
Он планировал пристрелить его в постели, спящим, он почему-то считал, что умереть во сне удобно и не больно — все же старый друг, хотя и предатель (но я не злопамятен), но здесь в кармане Германа вздрогнул и выплюнул первые позывные не отключенный мобильник. Капитан застыл на полушаге с наклоном — распаренное лицо, вопросительная морщина над переносицей. Герман — ворошиловский стрелок в третьем поколении, немедля вскинул руку, тут же придавил привычно тугой спусковой крючок, и сквозь пороховой выдох грохота осталось разглядеть аккуратную семимиллиметровую дырочку во лбу замедленно падающего Капитана и взлетевшую фуражку, также рапидом опускающуюся на пол. Капитан убит. Предсказание сбылось!
