Дмитрий Стародубцев - Сильвин из Сильфона
Когда я резюмировал Герману результаты своих исследований, зрачки его сузились до точки, а белки вздулись кровью, он готов был меня порвать на миллион клочков. Внезапно схватив меня за нос, сжав двумя пальцами, словно клещами, его чувствительный кончик, он стал мотать меня по комнате — я корчился и кричал, Мармеладка повисла на его руке, но он вдруг отпустил меня и невозмутимо сказал: Что ж, по — крайней мере, мы теперь знаем, что произошло. Я пощупал онемевший от боли нос — как ни странно, он еще был на месте.
Без дневника я себя почувствовал так, будто мне ампутировали ноги. Я мыслю, значит, существую. Мыслей так много. Вся голова забита мыслями, они скачут, словно дети на надувном жирафе в парке аттракционов, они мечутся в вихре испанского танца, они возвышенно взмывают и угрожающе пикируют. Они (блестящие дети мои, питаемые парадоксальной логикой моего расстроенного разума) без тетради — точно запертые в презервативе сперматозоиды: все время ищут выход, но не находят, заходятся в предсмертных судорогах, бесплодно таранят головками податливые, но исключительно прочные стенки. Мыслей все больше, исхода нет, в мозги словно заливают чугун, череп раздувается до размеров земного шара, готовый лопнуть и расплескаться по стенкам солнечной системы… Врач однажды предупредил меня, сочувственно отведя глаза, когда я поведал ему то, о чем думаю: Будьте внимательны к своим мыслям, — они начало поступков.
Вскоре мне посчастливилось вспомнить, что тогда я купил не только черную тетрадь, которой лишился, но и красную с синей. Я тут же отыскал ее, схватил карандаш и — о счастье! — полилось, полилось, как будто открыли после долгой профилактики задвижки старого городского водопровода, и сотни километров подземных труб в то же мгновение наполнились эхом бегущей струи.
Конечно, впредь я буду еще осторожнее, и самые сокровенные мысли останутся при мне, например, о том, как я люблю Мармеладку…
Запись 2
Эти поцелуи. Лицемер и лицедей Сильвин тысячу раз кряду смаковал воспоминания о них, содрогаясь от приступов нежности, словно от множественного женского оргазма. Эти воспоминания я разместил в тронном зале своей души, где они, точно в инкубаторе, выпестованные ревностным теплом моего сердца и капризным воображением, подрисовывающим недостающие частности, приобрели такое извращенное качество и такую каноническую изысканность, что мне стало нестерпимо жалко упиваться ими одному, втайне.
А было так. Сначала я просто подставил ей сплюснутые губы, подчиняясь неизбежности расправы. Но предполагаемая экзекуция неожиданно обратилась в изощренное удовольствие: она втиснула мокрый язык в мой девственный рот и ощупала его кончиком чувствительные внутренние места. Из-под моего языка брызнула свежая слюна, подсластив игру, и она ее слизала, примешав к моему вкусу свой собственный, невыносимо желанный. Это был не просто сок ее слизистой, это была протоплазма всей ее мармеладной сущности и вообще сущности женщины-соблазнительницы, закодированной в наркотически головокружительный вкус. Она всасывала мои губы, покусывала их, вылизывала мои обнаженные десны, ее скользкий язык все время вызывал на бой мой язык и осыпал его чередой хлестких заразительных выпадов. Вращение Земли замедлилось. Воздух вокруг повис и стал таять, стекая на пол.
Затем я пронзительно ощутил ее душу, ощутил не взглядом, а закрытым глазом, через поцелуй. Это произошло совершенно внезапно, то была еще одна моя способность, о существовании которой я ранее не догадывался. Души встречаются на губах влюбленных.
Ее душа была сплошь поражена язвами морального разложения и одновременно удивительно прекрасна. В этом вечном конфликте противоположностей победителей не бывает; девушка парила чудесной сказкой над мрачными кварталами Сильфона, не в силах ни улететь, ни хотя бы подняться на недосягаемую высоту и пожарища исковерканных человеческих судеб подпаливали ее нежные крылья. Она бесконечно тосковала: она, как и я, топила действительность в странных фантазиях, ее пожирал темперамент маленькой подсознательной нимфоманки, который, видимо, и швырнул в ненасытную топку всемирной истории ничтожеств всю ее пустячную хлопковую жизнь. Сейчас, в нашем поцелуе, я был неловок (в этой бешеной скачке я представал иноходцем), но я уже знал, что, как ни абсурдно все выглядит со стороны, я тоже приношу ей счастливое томление; что в ее представлении я вовсе не средство от клопов, а совсем наоборот — отвратительно хорош. Я ласково подумал: а ведь она тоже странница- бедная, бедная девочка, потерявшаяся во времени и пространстве.
Она говорила мне, отлепляясь на мгновение, что я сладкий, что так хорошо ей никогда не было, а я что-то думал в ответ. В моей голове творилось такое столпотворение мыслей и чувств, будто в ней зарождалась новая галактика. Это было похоже на модель хаоса, и я понял, что ничего более совершенного, чем этот хаос, уже не существует и не может существовать, поскольку только в абсолютном хаосе заключена абсолютная гармония, равно как и в абсолютной гармонии заключен абсолютный хаос.
Это был не просто поцелуй, а торжественный акт кровной любви, гимн оголенных до сердца душ. На наших губах сконцентрировалась эссенция всех восторженных чувств, на которые человек способен; если б можно было ее вобрать в волшебную таблетку, а ее, в свою очередь, научиться штамповать, то человечество навсегда забыло бы об алкоголе и наркотиках. Я впервые познал себя таким, каким должен был быть все прожитые годы. Я предал себя анафеме, чтобы возродиться другим. Я забыл Бога, потому что стал Богом сам.
Новые ощущения окончательно захлестнули меня, во мне началась термоядерная реакция; наконец, я детонировал — задергался, стал извергаться, то есть испытал оргазм, и испытал его (можете не верить — мне всё равно) лишь от поцелуя. Мой милый канонир отвлекся и изумленно и радостно засвидетельствовал сей редчайший факт: Вот бы мне так!
Как это ни смешно в моем положении, но вскоре я принялся заботиться о своей внешности. Часами я незамужней барышней крутился у зеркала, пересчитывая и складывая в аккуратную челку волоски на лбу, один к одному, или полируя зубной щеткой до неестественной белоснежности оставшиеся во рту зубы, или принимая мужественные, с моей точки, зрения позы. Я стал посещать ванну, беззастенчиво пользуясь шампунем Германа, и почему-то неописуемо радуясь, что наношу ему материальный ущерб; взялся стричь ногти, правда, до пальцев ног никак не мог достать, тем более что там требовалось едва ли не бензопилой срезать задубевшие наросты. А еще заставил свой ненавистный мочевой пузырь со слабым сфинктером подчиняться хозяину, не позволяя ему обычным образом реагировать на стрессы; даже придумал специальное упражнение: напивался воды до резей внизу живота, дожидался, когда в коридоре появится Герман, и выскакивал ему навстречу, зарабатывая заслуженный подзатыльник.
Однажды, плескаясь в ванной и устраивая штормы мыльницам-корабликам, я обратил внимание на заросли своего паха, и мне вдруг пришло в голову, дабы усладить взор моей наложницы, подравнять их опасным лезвием для бритья. Я чуть не оскопил себя и первым делом подумал даже не о себе, а о своей солнечной возлюбленной: тогда ее миссия утратила бы смысл, и Герман, наверняка, отправил бы ее обратно в отхожие притоны Сильфона.
Один раз я даже попробовал отжаться от пола, затратил всю энергию, которая во мне есть, чтобы выпрямить руки — поднимался несколько минут, рыча и хрипя, а когда сел на пол и смахнул с ушей струившийся пот, увидел иглокожую тень Германа. Что, любовничек, решил суперменом стать? Хочешь понравиться своей кикиморе ненаглядной? — оскалился он.
А скольких усилий стоило мне перестать кусать губы или отучить себя выковыривать из носа козявки и съедать их!
Мармеладка почти всегда была рядом и я каждую секунду хотел ей понравиться. Я крутился вокруг нее, не давая ей спокойно откушать йогурт, я целовал ей руки, а чаще ноги, мешая натягивать колготки. Я готов был есть с ее рук, пить из ее туфель, если б она захотела, я мог бы… Мне все время хотелось танцевать сиртаки, петь менестрелем, я был многословнее Гомера и пытался произвести впечатление внезапно появившегося йети. Я перестал быть самим собой, теперь я эволюционировал в некоего идальго Сильвина из Сильфона, потерявшего в сражениях глаз. Теперь я поступал не так, как хотелось мне, а как должен был поступить этот заслуженный кавалер, подвигов которого не счесть, этот потрепанный походами, но еще крепкий синьор с бычьим сердцем, этот одержимый любовник с собственным походным словарем изящных, как запах жасмина, комплиментов. И я мурлыкал ей ежедневно: Я тебя нежно обожаю! — и она на это мармеладно хихикала, ретушируя перед зеркалом свои и без того пушистые ресницы.
