Краткая история семи убийств - Джеймс Марлон
Всех гони прочь. Все вон.
Уходи, просто уходи.
Но я по-прежнему его чую. Чую его сейчас…
– Сестра? Сестра!
Девять
Алекс Пирс
«Краткая история семи убийств»
Часть 3
«Дом крэка»
Бойня и Создание криминальной династии
«На этот раз Монифа Тибодо решилась всерьез. Мать поняла это по голосу дочери, в котором сквозило нечто категоричное и окончательное. Правда, эту “окончательность” ей доводилось слышать и раньше, но так уж хитро обстояло лицедейство у девушки вроде Монифы, искусницы выражать свои мысли и намерения так, что “окончательность” у нее на поверку оказывается чем-то зыбким, текучим, каждую неделю означая что-нибудь новое и разное настолько, что когда думается, будто дальше по наклонной человек опуститься уже не может, он тем не менее соскальзывает на новую глубину – такую, какая ее бедной матери и не снилась. Однако теперь решимость дочери отчего-то воспринималась иначе, на порядок серьезней, чем прежде, хотя ставки, казалось бы, мало чем отличались. Дочь собиралась покончить со своей привычкой завтра.
Об этом она заявила своей матери, Анджелине Дженкинс. Повторила это своей лучшей подруге Карле, порвавшей с нею три года назад, после того как она нашла Монифу у себя в ванной с иглой, воткнутой меж пальцев ступни. Сказала и своему бывшему бойфренду Ларри, который когда-то хотел на ней жениться и пошел даже на то, что сводил ее в “Зэйлс”[321] присмотреть обручальное кольцо – такой вот сюрприз. Впечатление было такое, словно Монифа вернулась с программы реабилитации и поставила перед собой цель искупить и залечить душевные раны, нанесенные родным и близким.
Порвать со своим пристрастием Монифа собиралась завтра. Но разрыв в первую очередь означал преодоление самоедского пристрастия к наркотикам и отказа от того, что ее родная мать называла “блудовством с крэком”. В случае с Монифой “завтра” всегда означало “не сегодня”. Бросить завтра она собиралась и пару месяцев назад. И за пять месяцев перед этим. И за семь месяцев до того срока. И полутора годами ранее. На этот же раз под “завтра” подразумевалось конкретно 15 августа 1985 года.
На 14 августа Монифа блюла себя уже почти неделю. Бросившая среднюю школу Стайвесанта, беременная в свои семнадцать, она была, по сути, олицетворением злополучного бытия гетто, не будь сюжет ее жизни несколько более разнопланов и противоречив. Школу она бросила, сдав предварительные экзамены почти на “отлично”; беременность вынашивала, почти не прикасаясь к наркотикам. Росла, кочуя между квартирой матери в пуэрто-риканском Бушвике и родней в Бедстае и Бронксе. По словам ее сестры, Монифа отчаянно стремилась избежать жизненной развязки, которую ей навязывала сама статистика жизни цветных в тех районах…»
– Что еще за «статистика цветных»? Ты что, сильно умным себя мнил, когда ту ересь кропал?
– Босс, а что значит «блюла себя»? Тоже была содомиткой, что ли?
– Питбуль, ты думаешь, что любая баба, которая не дает мужикам, уже содомитка? На то пошло, не содомитка, а лесбиянка, а во-вторых, «блюсти себя» в данном случае означает «слезть с кокса». Моя девка тоже вон неделю не пыхала трубочкой.
– Ну по-онял…
– Я вот чего хочу знать. В первой части ты говоришь, что было убито одиннадцать человек. Так с чего ты тогда пишешь только о семи?
Я не знаю, отвечать мне или нет. Пять минут назад я сказал им, что мне нужно помочиться, и Юби ответил: «Я тебя не останавливаю». В тот момент, что я поднимался, Питбуль залепил мне кулаком в лицо, расшатав левый клык. Перед этим Свиной Хвост пинком сшиб меня на пол. А еще до этого Юби сказал Питбулю мной заняться, и тот, схватив меня за рубашку, ее порвал. Затем кто-то сзади дал мне по голове, и я ударился коленями об пол. Не помню, как и когда с меня стащили штаны и ботинки. Меня за руки поволокли наверх, при этом моя голова, стукаясь о каждую ступеньку, вызывала общий смех, вскрики и улюлюканье, уж не знаю почему. Питбуль схватил меня за шею – сильный, гад, – и вот мы в санузле, а кто-то снова засмеялся, и он меня толкнул, а я по инерции, сделав шаг назад, запнулся и приземлился в ванну и попробовал подняться, но поскользнулся. Он снова схватил меня за шею, при этом я невпопад наносил удары, шлепал его и царапал, а кто-то там снова рассмеялся и пихнул меня прямо под кран и включил его на полный напор. Струя ударила мне по лбу и по глазам; я пытался вспомнить, что нужно задержать дыхание, но вода все равно заливалась в нос и рот, и каждый раз, когда я пытался завопить, рот у меня наполнялся до отказа. Чувствовалось, как мою грудь придавил башмак, и я не мог пошевелить рукой, а вода хлестала, шлепала и била мне по губам, по зубам, щипала глаза и нос, и я начал давиться, кашлять и плакать, но шею мне по-прежнему удерживали, и это все, что я помню. Очнулся я весь мокрый на табурете, в трусах, и надсадно кашлял. Юби швырнул мне «Нью-Йоркер» и приказал читать.
– Я… Мне в самом деле нужно по-маленькому. В самом деле нужно…
Они смотрят на меня и хохочут.
– Ну пожалуйста. Прошу вас. Мне нужно в туалет.
– Так ты сейчас только оттуда, пацанчик.
И все ржут.
– Пожалуйста. Мне нужно…
– Ну так ссы, дурачина.
Я на табурете, но я как-никак мужчина, и хочу сказать: «Я как-никак мужчина, и вы не смеете обращаться так с людьми, и я…» Я хочу спать, очень, и я хочу стоять и держаться, просто чтоб показать им, что я кое-что могу, но я не могу многого, не могу даже вспомнить про глубокое дыхание, а глаза жжет, и мокрые трусы спереди становятся теплыми и желтоватыми.
– Босс, он чё, реально обоссался?
– Как? Он что, шестилетний?.. Вот зассанец.
– Видно, не смог удержаться. Недержание у мальчишечки.
И снова гогот. Хохочут все, кроме Юби. Мне ежеминутно приходится тереть глаза, такая в них рябь. И я принимаюсь читать – медленно, потому что, когда я дойду до конца статьи, они меня прикончат. Я чувствую от себя запах и ощущаю на ногах собственную мочу.
– Информации по остальным четырем я найти не смог. К тому же семь – нормальное круглое число.
– Бэбику нужен подгузник, – влезает Питбуль.
– Продолжай, – говорит Юби.
Питбуль снова подходит ко мне, а я отодвигаюсь так резко, что запрокидываюсь на спину. Он поднимает меня за грудки, у меня снова невольно текут слезы, а он говорит:
– Соберись, мальчик.
– Вот. Теперь продолжай, – кивает Юби.
– «Но… но… но вот… но вот… но вот появляется некий парень».
– Брателла, с последнего предложения. Думаешь, мы его все еще помним?
– Изв… извините.
– Да ладно. Следи за собой. А то мы так далеко не уедем.
– «По сло… по словам ее сестры, Монифа отчаянно стремилась избежать жизненной развязки, которую ей навязывала сама статистика жизни цветных в тех районах. Но вот появляется некий парень. “Всегда возникает какой-нибудь долбаный чувак”, – говорит ее сестра. Над стаканчиком крем-соды в закусочной “Шеллиз”, что во Флэтбуше, она успевает дважды всплакнуть. Приземистая, круглощекая и…»
– Почему ты подаешь ее именно так, как ховагу из гетто?
– А? Я не пони…
– «Приземистая», «круглощекая», и я даже помню остальное: «Темнокожая, с завитками волос, кончики которых будто ощипывали поштучно». Ты думаешь, белый, ей понравится читать такое?
– Это что…
– Вот именно: это что?
Он встал у меня за спиной, а я изо всех сил старался не трястись. Лицо скукоживалось болью всякий раз, едва я открывал рот.
– Тебе бы понравилось, если б я написал: «Александр Пирс вышел из санузла, отряхивая ссаки со своего дюймового члена»?
– Вы… вы говорите мне, как писать?
– О. Теперь я вижу: умняга Александр Пирс наконец оклемывается. Я говорю, что не берусь судить о твоем членике. Потому что мне нет до него никакого дела. А ты не можешь судить о волосах черных женщин, потому что ни хрена в них не смыслишь.
