Александр Золотько - Под грязью пустота
– Блин, – Краб шарахнулся в сторону, вытирая лицо ладонью, – ты что делаешь?
Нолик совсем запаниковал, развел руки, и музыкант смог приподняться. Он обнял склонившегося над ним и прижался тем, что еще недавно было его лицом, к лицу своего мучителя.
Одного из стоящих возле выхода парней стошнило, он схватился за лицо, метнулся к выходу, сразу за порогом его вырвало.
– Кирилл! – взвыл Нолик.
– Сам знаю, что Кирилл, – сквозь зубы ответил Кирилл, с усилием отдирая от себя руки музыканта. – Держишь ты его или нет?
– Держу.
– Да крепче держи, тварь безрукая.
– Красиво? – неожиданно Краб обернулся к Гаврилину.
Гаврилин не смог ответить ничего. Ничего. Он боролся с комком в горле. Нравится?
– Хочешь, я тебе его глаз подарю? – спросил Краб и не оборачиваясь сказал, чуть повысив голос, – Кирилл, сделай нашему гостю глаз. Тебе правый или левый?
Гаврилин отвел наконец взгляд от крови:
– Зачем?
– Что?
– Зачем вы его так?
– А ты ведь молчал… Как там мой заказ?
– Сейчас, сейчас, – ответил Кирилл и заорал на Нолика, – кожу, кожу отодвинь, мудак.
– Стараются люди, – сказал Краб, вынул из кармана носовой платок и тщательно вытер лицо.
А руки дрожат, отметил автоматически Гаврилин. Дрожат. И вовсе не от возбуждения.
– Зачем вы его? – снова спросил Гаврилин.
– А ты хотел чтобы тебя?
– Вам же не он нужен!
– Нам нужен тот, кто организовал разборку в кабаке.
Нолик взвизгнул.
– Убью, падла, – закричал Кирилл.
– Что там у нас? – спросил Краб.
– Глаз…
– Что ж ты, Кирилл, уже и глаз целым достать не можешь? – с отеческим укором спросил Краб.
Еще один из зрителей метнулся к выходу.
– Не получится мне тебя глазом побаловать, – сказал Краб, наклонившись к самому лицу Гаврилина, – лопнул глазик. А второй вынимать неудобно. Понимаешь, человек с одним вынутым глазом – это ужас. А с двумя – просто инвалид. Ну бог с ним, с глазом.
Краб похлопал Гаврилина по плечу и обернулся к Кириллу:
– Займитесь пальчиками. Молоток в углу. И принесите кто-нибудь тряпку – мастерам утереться.
Гаврилин сглотнул.
– Ты что-то побледнел, – сказал Краб.
Удержаться, подумал Гаврилин. Удержаться.
Отошедший в угол комнаты Нолик вернулся, раздался звук удара, глухой и какой-то скользкий.
– Точнее бей, фраер!
Удар и хруст, как по ветке возле костра.
Еще удар. И не прекращающийся клокочущий звук хохота. Невнятный и от того еще более жуткий.
– Да он же все равно ничего не чувствует! – сказал Гаврилин.
– А это и не важно, – Краб положил руку на плечо Гаврилину, – важно что ты все это чувствуешь. Знаешь, раньше для принцев всяких держали мальчиков для битья. Этих мальчиков били за проступки принцев. И на принцев это сильно действовало. Ты у нас принц?
– Ублюдок.
– Может быть. А ты мне больше ничего не хочешь сказать?
– Сволочь.
– Ногу! – сказал Краб, и через секунду кость громко хрустнула от удара молотка.
– Я это был, в кабаке, оставьте его в покое!
– Кто был с тобой? – спросил Краб.
– Я это был… Я… Я… – стены подвала стремительно раздвинулись, полыхнули черным огнем.
… – я это был, – прошептал Гаврилин.
Он уже не сидел на стуле, щекой он ощущал шершавый бетон, медленно подползала к мозгу боль от ран и от ушибленного лица.
Он упал в обморок. Как последняя девчонка. Как…
– Воды принесите ведерко, – голос Краба откуда то издалека, – вы пока отдохните, ребята.
Краем глаза Гаврилин заметил, как два силуэта выпрямились и отошли к двери.
Краб тоже вышел из подвала.
Гаврилин перевернулся на живот, резануло в боку, но Гаврилин сдержал стон. Нельзя ему сейчас привлекать к себе внимание.
Тошно. Гаврилин пополз. Медленно, чертовски медленно. Успеть.
Рука скользнула по крови. Держаться!
Музыкант был жив. Гаврилин мельком глянул на шевелящиеся губы и тут же отвел взгляд.
Не вышло с глазиком, сказал Краб. Сволочь.
Сволочь.
Молоток они оставили. Оставили инструмент на рабочем месте. Лучше бы нож.
Гаврилин встал на колени, взял в руки молоток. Увесистый кусок металла на крепкой деревянной ручке.
Музыкант что-то прошептал, совершенно невнятно из-за сломанной челюсти и крови.
Гаврилин наклонился к самому его лицу.
– … всех… у… убьет… всех… – он так и не понял услышал это или только примерещилось.
Успеть. Больше он не выдержит. Гаврилин напрягся, попытался набрать в легкие воздуха, но ребра обожгло огнем.
Не тянуть, не тянуть, иначе он этого никогда не успеет сделать.
От двери что-то крикнули. Увидели. Гаврилин взмахнул молотком и ударил. Изо всех сил. Изо всех оставшихся сил.
Он не имел права промахнуться. Ни потому, что на второй удар просто не хватило бы сил, ни потому, что не хотел продлевать мучений музыканта.
Височная кость под молотком треснула. Гаврилин потерял равновесие и упал. Мир снова исчезал в черном водовороте, кто-то рванул тело Гаврилина в сторону, но Гаврилин, теряя сознание, знал, что успел. Смех музыканта прервался.
Успел, мелькнуло в мозгу, и вслед за этим прошелестело: «Убьет, всех убьет».
Пустота
Если охранники клиники не соврали – а они не соврали, в этом Хорунжий был уверен – если охранники не соврали, то Гаврилина увез Краб. Самолично прибыл и увез.
При этом еще зачем то набил рожу охраннику. И не ему одному. И не только рожу.
Сам по себе факт вопиющего нарушения обычаев и правил. Значит, были у Краба веские аргументы. Настолько веские, что смог он убедить в своей правоте даже Хозяина.
Об этом можно подумать и позже, решил Хорунжий. Заодно попытаться увязать с этой загадкой и еще пару открытий, сделанных в клинике. И попытаться их использовать.
Помимо всего прочего, Хорунжий был специалистом по использованию подручных средств. В свое время он прошел неплохую подготовку в искусстве выживания в любых условиях и с применением любых подручных средств – камней, насекомых и людей. Люди в качестве подручных средств были наиболее эффективными, но и наиболее трудно используемыми.
С водителем белой девятки Хорунжий поступил просто и рационально – развязал его, перевел из БМВ в жигули, приказал сесть за руль и очень аккуратно вырубил, предварительно извинившись за попорченное лобовое стекло.
Можно было, конечно, мужика и не бить, он был слишком напуган чтобы идти куда-либо жаловаться, но правила Хорунжий всегда выполнял неукоснительно. Если, конечно, не возникала необходимость правила послать ко всем чертям.
– Стекло лучше совсем выбей, – посоветовал Хорунжий водителю, прежде чем вырубить, – скажешь, кто-то камнем в стекло бросил.
– Хо… – кивнуть водитель также не успел.
Теперь, согласно правилам, нужно сообщить вверх по инстанции о случившемся. Хорунжий взглянул на часы и покачал головой – на все переезды и вызов членов своей группы он потратил довольно много времени, но было все еще чертовски рано беспокоить начальство. И тем не менее…
У начальства такая работа, быть готовым к внезапным сообщениям от подчиненных. Вот такие вот пироги.
Хорунжий, не сбавляя скорости, вынул из кармана сотовый телефон и набрал номер. Судя по всему – начальство спит. Ясное дело – половина пятого. Всем очень хочется спать.
– Да? – наконец отозвался телефон.
– Григорий Николаевич? – спросил Хорунжий, прекрасно понимая, что никто другой трубку взять не мог. Просто имя было своеобразным паролем.
– Слушаю Вас.
– Это Михаил.
– Да, Миша.
– У Саши, похоже, обострение.
– Очень серьезно?
– К нему приезжал консультант…
– И что посоветовал?
– Он его взял с собой. Я полагаю – на процедуры.
Григорий Николаевич помолчал.
– Миша…
– Да, Григорий Николаевич?
– Вы через сколько сможете быть на месте нашей прошлой встречи?
– Минут через пятнадцать буду возле памятника.
– Я там буду через двадцать минут, – сообщил Григорий Николаевич и повесил трубку.
Хорунжий выключил свой телефон и плавно остановил машину. Задумчиво посмотрел на памятник. Таким образом у него есть возможность минут пятнадцать понаблюдать за обстановкой.
Зачем Хорунжий соврал начальнику, он и сам не знал. Рефлекс. Григорием Николаевичем познакомился только два дня назад, сомнений в его полномочиях не было, но…
Хорунжий не был любопытным, он был осторожным.
Машину отогнал за угол и поставил в глубокой арке проходного двора. Сам вышел на тротуар и неторопливо двинулся в сторону памятника. Под ногами слабо похрустывали замерзшие за ночь лужи. Асфальт отсвечивал белым в свете редких фонарей.
Приморозило, подумал Хорунжий и решил, что поднятый воротник в такой ситуации будет выглядеть вполне естественно.
К памятнику он разумеется не пошел. Рано. Он еще едет на машине и будет здесь всего лишь за пять минут до приезда Григория Николаевича. Площадь пустая: ни тебе машин, ни тебе пешехода. Как и положено. Возле одиноко торчащего пальца памятника, Хорунжий будет смотреться очень живописно. Если Григорий Николаевич… Или кто-нибудь другой, это для Хорунжего особого значения не имело, решит для чего-нибудь предпринять какие-нибудь действия…
