Дмитрий Красько - Волк-одиночка
Это во-первых. Однако, поскольку в нынешней ситуации «во-первых» мало что давало, существовало еще и «во-вторых». А это были отменные свойства моего остального, помимо головы, организма. В частности, его потрясающая способность быстро восстанавливаться. Вы, конечно, будете смеяться, хотя и совершенно напрасно, но в детстве у меня, Миши Мешковского, было прозвище Ящер. Потому что ходила хохма, что отрежь мне хвост — которого все равно не было — и он отрастет заново. Слишком быстро, на удивление всяческим окружающим, заживали у меня разные царапины, шишки и ссадины. Вот поэтому я и надеялся восстановить силы раньше, чем предрекал доктор. Если, конечно, у меня будет на это время.
Еще одна завидная черта моего незаурядного организма — отменная реакция. Хвастаться не буду, пули зубами на лету тоже ловить не рискну, но на реакцию никогда не жаловался. К тому же его, организм, то есть, в свое время неплохо потренировали в армии отцы-командиры одного сильно зашифрованного подразделения Тихоокеанского флота. Из подразделения меня, правда, после четырех лет службы выперли с позором за разгильдяйство, и даже звания лейтенанта лишили, но это уже из другой оперы, правда? Тем более, что я обо всем благополучно забыл после того, как дал подписку о неразглашении сроком на двадцать пять лет.
Подводя итог, я вывел из него, как партизана из леса — организм у меня богатый. Даже не смотря на все мои недетские попытки расшатать его здоровье.
Для полноты картины существовало еще и «в-третьих», на которое я вполне мог положиться в данной ситуации, — да и глупо было не полагаться, — это мой буквально офигенный опыт участия в разного рода заварушках и хипешах. Не сморгнув глазом скажу, куда более богатый, чем у того типа, что сидел справа. И то же самое по отношению к левому. Больше даже, чем у их босса Камены. Опыт примерно такого же объема, как у Владимира Ильича и Феликса Эдмундовича, помноженных на Иосифа Виссарионовича. Хотя и несколько иного рода. Так мне ли, с таким багажом, теряться?!
Рассуждая таким образом, я неплохо разрекламировал себя в собственных глазах. Провел, так сказать, кампанию по восстановлению доверия к себе, милому, дорогому, единственному. Скажи я все это с экрана телевизора, и меня без проблем выбрали бы президентом любой страны, а разные женщины-девушки завалили бы меня мешками писем с любовными признаниями. Если нет — то я больше ни за что и никогда.
Но это так, к слову. Пока что мне предстояло совершить величайший в жизни подвиг — выжить. А для этого, как минимум, необходимо было, чтобы стихла боль в мышцах. Для чего я и отдыхал, пока машина шуршала по асфальту ночного города.
Правда, шуршала она недолго. Пару десятков минут — от силы. Но ведь она шуршала и до того, то есть, пока я был не совсем я, а тело в бессознательном состоянии. И сколько это состояние продолжалось — бог весть. Только я не в обиде. Я ведь не просто так планктон изображал — я силы восстанавливал.
Машина остановилась. Где бы вы думали? Около молочного комбината. То есть тот хуцпан-полуношник в кожаной куртке не соврал, рассказывая про Камену. С одной стороны это, конечно, радовало. А с другой — никакой прибыли я не поимел. Так что хлопать в ладоши и кричать «браво» не собирался. Камена или кто другой — сейчас не суть важно.
Два типа выволокли мое по-прежнему плохо гнущееся тело на волю и, подхватив под руки, потащили ко входу. С трудом, цепочкой, протиснувшись через турникет, заволокли в фойе, где вахтер-охранник, окинув нас через стекло безразличным и мутным взглядом страдающей от бессонницы мухи, хмуро кивнул и отвернулся.
Мне сразу расхотелось кричать о помощи. Если даже охраннику глубоко до лампочки, кого темной ночью протаскивают мимо дежурки на территорию молочного комбината парни в черном, значит, мое дело — швах. Значит, я буду, как Штирлиц, один, а кругом, до самой линии фронта — враги.
Я сник, хотя и не сильно. Просто сильно сникать было некуда — и так был похож на плакучую иву.
Но все это были мои проблемы. Черным ребятам на них было плевать. У этих, похоже, совсем никаких проблем не существовало. Или за отсутствием мозгов они не могли их локализовать. В любом случае, кожаные продолжали синхронно делать свое дело, а именно — тащить меня куда-то. Сначала — к лестнице, по ней — на четвертый этаж. Там, выбравшись в коридор — глубоко вправо, до двери, на которой тускло поблескивала табличка с надписью «401 кабинет. Приемная». Причем все это время я им совсем ничем не помогал. Даже ноги не переставлял. Но они справились. Наверное, опытные были ребята.
Сразу в кабинет мы входить не стали. Остановились и уставились втроем в стену, чего-то ожидая. Чего — скоро выяснилось. Позади раздались шаги, и я, обернувшись, увидел того самого пятнистого гуманоида, что дважды навестил меня в больнице. В первый раз — чтобы узнать, где я, собственно, нахожусь, а второй — чтобы изъять меня оттуда.
Блеснув в нашу сторону квадратами окуляров, он остановил взгляд на мне и по-идиотски усмехнулся:
— Ну, вот и приехали. Теперь вопросы будут задавать тебе.
— Ты мне уже задавал, — напомнил я. — Ничего хорошего из этого не получилось.
— И сейчас не получится, не надейся, — заверил он, хотя я и не думал этого делать. Потом распахнул дверь и двое черных, взяв меня под руки, заволокли внутрь.
Секретарши там не было, хоть на двери и красовалась гордая надпись «Приемная». Наверное, работать по ночам она не любила. Поэтому в роли секретарши выступил квадратноглазый, который обежал нашу троицу сбоку и снова повторил операцию по открыванию дверей, теперь — непосредственно в кабинет директора. При этом он издевательски поклонился мне:
— Прошу!
Мы вошли. Вернее, меня втащили.
В роскошно обставленном помещении, за огромным пластиковым столом желтоватого цвета, представлявшем собой последний писк мысли напрочь свихнувшегося дизайнера, сидел человек. Не круглый и не квадратный. Не высокий и не низкий. Не худой и не толстый. Просто человек. С русыми волосами. С лицом, при взгляде на которое сразу становилось понятно — этот привык командовать.
Человек был одет в дорогой с виду костюм и обложен бумагами. Как я понял, документами. То есть — Камена работал. Даже не смотря на то, что за окном стояла темная ночь, а скорее даже, темное утро. Он читал что-то, черкал под бумагами закорючки — расписывался, хватал блокнот, делал там какие-то пометки. В общем, портрет нового русского во всей красе. Сидит, отмывает на законном поприще неправедным трудом добытые бабки. Весь в заботе и делах, аж о времени забыл. Меня чуть слеза не прошибла.
Минут пять Камена занимался своими делами, не замечая нас. И продолжал бы благополучно не замечать, если бы гуманоид в квадратных линзах, приставив кулак ко рту, не сказал:
— Кхе-кхе!
Это, как я понял, должно было означать: «А мы тута, хозяин!».
Камена оторвал взгляд от бумаг и с удивлением посмотрел на нас. Вид у него при этом был такой, словно ему предложили скушать сырого ежика под майонезом, уверяя при этом, что сверху лучше майонезом намазать — мол, мягче в глотку полезет.
Сообразив, наконец, кто мы такие и зачем пожаловали, он убрал с лица маску удивленного гурмана и принял вальяжную позу. Вытянулся в кресле и, выпростав в мою сторону указательный палец, спросил:
— Этот?
— Да, — с готовностью сдал меня пятнистый очкарик.
— Ну! — радостно прогудел Камена и уставился жирным, как растительное масло, взглядом на меня. — Значит, вот ты какой, северный олень! А я думал, они только в сказках бывают!
— Северные олени? Да их в тундре до черта. Сгоняй, полюбуйся, — сказал мой язык прежде, чем я успел сообразить, что говорить ничего, собственно, и не следовало бы.
Как бы в подтверждение этой догадки в мой бок слева воткнулся на удивление твердый кулак. Попал в почку. Стало больно. Я попытался согнуться, чтобы боль не была такой жгучей, но одеревеневшее сутки назад тело еще не обрело привычной сгибаемости, а потому боль пришлось терпеть в той же позиции, в какой находился до ее прихода — стоя.
— Правильно, — одобрил действия своего шестерки Камена. — За базаром, вообще, следить надо. А тебе, в твоем положении, особенно. Так что слушай на меня. И молча.
У меня, сказать в оправдание, особого выбора не было. У меня, откровенно, его вообще не было. Оставалось только принять сказанное Каменой к сведению, слушать на него и молчать. Что я, с похвальной целеустремленностью, и проделал.
— Мститель. Народный герой, — Камена так противно просмаковал эти слова, что у меня помимо воли возникло желание слегка поблевать. — Ты, значит, решил, что сможешь в одиночку за весь таксопарк постоять? Илья Муромец, что ли?
Я ничего на эту речь не ответил. Нет, постаравшись, я бы, конечно, сумел найти слова, от которых у всех присутствующих белок в глазах сварится. Но, во-первых, это было чревато весьма неприятными последствиями (от ударов в почку это очень хорошо усваивается), а во-вторых, достаточного раздражения слова трудяги Камены у меня все-таки не вызвали. Наверное, потому, что все они были далеко не новы. Не он первым поносил меня таким образом, искренне веря, что оскорбляет. Но прежде у меня был железный контраргумент — народным мстителем я не был, действуя из других побуждений. Так что, собственно, обижаться было не на что. Ведь не оскорбляется осел, когда его сусликом называют. К тому же в итоге я всегда оказывался в плюсе, а оскорбители — в минусе. Тем более глупо мне было обижаться сейчас, когда Камена, первый из многих, оказался прав. Опять же — не обижаться ослу, когда его ослом называют. Обижаться на правду — глупее, чем купаться с зонтиком.
