Дмитрий Красько - Волк-одиночка

Круглая, как арбуз, и в таких же пятнышках, голова, по верху которой еще кое-где торчали наиболее выносливые из волос. На носу, которого вообще почти не было — две ноздри на все, про все, так что прямо удивительно, как они там вообще держались — сидели квадратные, сцепленные посередине дужкой, окуляры очков. Губастый, как у пони, рот, непрерывно пережевывал жвачку. Да фиг с ней, со жвачкой — главное было все-таки в окулярах. Потому что направлены они были на меня.

Я ответно вытаращился в квадратные блестящие стеклышки, рассчитывая если не напугать, — в моем положении глупо было надеяться на такой блистательный, тотальный успех, — то хотя бы смутить пятнистого очкарика.

Фигушку. Гуманоид, хоть и перестал на мгновение мотылять челюстями, но отнюдь не оттого, что засмущался моего пристального взгляда, а чтобы задать следующий глупый вопрос:

— Не скажешь, где тут человек после аварии?

Впрочем, вопрос был глупый, только если рассматривать его с моей точки зрения. Я не имею в виду лежачесть положения. Я имею в виду себя, как такового, как человека после аварии. И спрашивать у меня, где я — это то же самое, что спрашивать меня — я это или все-таки слегка нет? Не очень умно, в общем.

Но человек с квадратными очками — жуть, натурально; ничего глупее в жизни не видел, еще бы треугольные для полного счастья нацепил, — мог и не знать, что я это я. Я знал, а он — нет. Ну, бывает. Поэтому я решил ответить. Разлепил губы и прохрипел:

— Скажу. Здесь я. А в чем проблема?

— Да ни в чем, — странный, как заноза в заднице, мужик шмыгнул носом, провел рукой по голове и вышел за дверь. Согласно лозунгу — не забыв выключить за собой свет.

Я удивился. На первый взгляд визит был совершенной чушью. Ну, посудите сами — приходит товарищ, которого я раньше даже во сне не видел, интересуется у меня, где тут я, и тут же уходит. Ни кто он такой, ни зачем приходил, не сообщает. Смысл такого похода ловко ускользнул от меня и после того, как я бросил на него второй взгляд.

Все встало на свои места после третьей попытки штурмовать своим больным мозгом этот вопрос. Я его разгадал. Как семечку. И выплюнул шелуху. Но, разгадав, не порадовался. Выходило, что гуманоид с квадратными линзами был совсем не такой идиот, как с виду, а идиотом, получается, был я. Как мне от этого ни становилось грустно и обидно, факт приходилось признать. Он был неоспорим, как мозоль на среднем пальце правой ноги.

А почему? Да просто. Мужик, как я сильно подозревал, был кусочком той самой рэкетирской мафии, которая ухайдокала Четырехглазого и, не шибко напрягаясь мозгом, отправила на больничную койку меня. И приперся он в больницу совсем не ради того, чтобы пожелать мне скорейшего выздоровления. И даже не для того, чтобы принести извинения за своих друганов, которые поступили грубовато, запаковав меня в собственное такси, как кильку, так, что извлекать пришлось, натурально, консервным ножом. Гуманоид пришел с куда более прозаической целью — разведать, где я нахожусь. Чтобы потом, прихватив с собой пару-тройку штангистов, вынести за пределы клиники, где можно будет без помех разобрать меня, Мишу Мешковского, на запчасти.

Для какой цели им нужен был этот акт вандализма, догадаться было проще, чем сходить в туалет. Я, по собственной глупости, — а заодно воплощая в реальность то, что было написано в моей Книге Жизни, — попал примерно так же, как и кожаный хуцпан, давеча сдавший в моей машине Камену легче, чем какой-нибудь бомж — стеклотару. Разница была только в одном — он говорил, а я слушал. Но услышанное для моих ушей не предназначалось, а потому я, как и информатор, тоже подлежал уничтожению. Неприятно. Особенно если учесть, что у меня на короткое время появилась цель в жизни — отомстить за Четыре Глаза.

Но я купился на внешне безобидный визит незнакомого дядьки. Впрочем, оправдание у меня опять-таки было. Гуманоид, хоть и выглядел дурак дураком, не стал сообщать мне о цели визита. А мне, в моем-то хилом состоянии, трудно с полной отдачей работать мозгом. КПД низковат. Поэтому я и не допер, что к чему.

А задним умом до всего доходить — к хорошему не приведет. Лежа под больничным одеялом, я в этом вполне убедился.

Хотя… Даже заподозри я неладное и, как топором, со всей жесткостью революционного времени, потребуй от пришельца представиться, он мог с легкостью загадить мне уши любой ерундистикой. К примеру, сказать, что является доктором, который перед заступлением на смену обходит тех своих пациентов, которым завтра будет ставить клизму. Или — что он гробовщик, а я ему нужен, чтобы снять мерку для гроба. Можно и еще чего похлеще придумать. Скажем, заявить мне, больному в том числе и на голову, что эта больница борется за высокое звание учреждения не менее высокой культуры обслуживания, а посему он, сантехник Сидоров, пришел ко мне, дабы установить в туалете унитаз, который совпадал бы по размерам с моей задницей.

Но это все было из области умозаключений. В реале же мне предстояло лежать и гадать, когда они соизволят явиться за моей беззащитной тушкой.

Самое обидное, что помощи ждать было неоткуда. Яна, Генаху и прочих я отшил, понадеявшись на собственные гениальность, силу и удачу. Однако гениальный план провалился, сила не помогла, а удача ушла с другим, конкретнее — с водилой грузовика, раскатавшего по асфальту и меня, и своих дружков, и даже машину. Генаха с Яном на меня были теперь злые и колючие, и вряд ли придут даже навестить, а сам я не мог сбегать к ним, чтобы объяснить ситуацию, в силу своей неходибельности. В силу нее же, сердешной, не мог и сбежать, куда глаза глядят, не дожидаясь, когда за мной придут люди Камены.

Я был уверен в одном — они придут ночью. Это их стиль. Имидж. Работать по ночам, потому что работа творческая. И на меня, и на Яна, и на Четырехглазого нападали только ночью, поэтому дневного визита я мог не опасаться. Но до утра нужно было еще дожить. А это было не то, чтобы трудно, но — неприятно, потому что в мозгу постоянно стучало: сегодня? завтра? послезавтра?

Но, пока там стучало, я вдруг с удивлением заметил, что сегодня, по сути, можно успокоиться — в окно мутным, как в голове запойного алкаша, светом, смотрелся едва-едва проклюнувшийся день. Ура! Живем, натурально.

Я поздравил себя. Можно было, ничего не опасаясь, сходить в туалет, в столовую, потрогать за ягодицу симпатичную медсестру, — если таковая здесь отыщется, — стрельнуть сигарету. А может, и бутылочку выпить в темном закутке. Если повезет, конечно.

Я совсем собрался было начать день с похода в туалет, но, как оказалось, от ночных переживаний здоровье стало совсем никуда, и прежде, чем сумел сесть на кровати и приготовиться к марш-броску, отрубился.

Совершенно для самого себя неожиданно, надо сказать. Впрочем, очнулся тоже неожиданно. Не так, как в прошлый раз, а резко — чик, и все. Открыл глаза и увидел, что на дворе уже совсем день, палата залита ярким светом, у противоположной стенки сосед по палате рубает то ли макароны, то ли какую другую лапшу. В общем, завтракает. Хотя нет, скорее, обедает.

Чтобы прояснить туманность этого интересного момента, я сказал голосом, которым приличнее было бы с унитаза кричать страждущим «Занято!»:

— А что у нас со временем?

— А что со временем? Хреновое оно, — прочавкавшись, объявил едок. Я удивился, а он добавил: — Эпоха перемен, что ты хочешь.

Философ, наверное. Но я решил, что фиг он угадал, я не отступлюсь. И не отступился:

— Я про часы и минуты говорю. Сколько их?

На этот раз пожиратель лапши конкретно оторвался от своего дела и уставился на меня так, словно я спросил, кто папа его младшего сына:

— А тебе зачем?

После этого вопроса глаза мои выкатились неприлично далеко из отведенных природой впадин — я пытался понять, для чего он это спросил.

— Ради интереса, — подсказал-таки я.

— Разве это интересно? — снова принялся философствовать сосед. — Вот откуда у меня третьего дня губная помада на плавках появилась — это интересно. Если бы узнать… Я через ту помаду в больницу попал, — и его лицо приняло страдальческое выражение.

— Как это? — заинтриговано спросил я.

— А как… Жена увидела. Взяла сковородку и треснула меня по башке. Может, еще куда-то треснула. Я уже не помню.

Подивившись выкрутасу жизни, в который угодил пожиратель макарон, я собрался добить-таки интересующий меня вопрос относительно времени, но не успел. В палату, блестя белыми и острыми, как у тигра-людоеда, зубами, ворвалась медсестра. Симпатичная и довольно молодая. Оказалось, что здесь такие все-таки водятся. Не одни перезрелые потаскушки и престарелые бабушки-ревматички, которых я видел ночью.

— Уже поел? Еще нет? — глухим и довольно загадочным голосом, от которого по идее, пачками должны стреляться мужики, спросила она у соседа. Но увидев, что я очнулся, полностью перенесла свое внимание на меня: — Пришел в себя? Обедать будешь?